Вся так называемая либеральная общественность в последнее время дружно слилась в хор восторгов по поводу «Литорали» Ксении Буржской — настолько стройно и громко, что я, человек с расшатанной психикой и патологическим любопытством, просто не смог пройти мимо. Мы открыли эту самую «Литораль» — и оказались не на берегу океана, а в коммунальном туалете, где запах метафор забил все вытяжки, а на стене кто-то нацарапал: «Анна была здесь. И Хлоя. И хвост».
Книга встретила нас не шквалом эмоций, а сквозняком тоски, как если бы учебник по санитарной гигиене переписал лирик в запое. Первые двадцать страниц — это словно сидишь в очереди к терапевту в райполиклинике и слушаешь, как три Хлои, две Анны и один заикающийся подросток обмусоливают жизнь, из которой давно вылили всю воду и забыли выключить плиту.
Текст идёт, как затянувшаяся оттепель в Мурманске: то ли слякоть, то ли метафора, то ли ты уже провалился в эмоциональную яму и оттуда тихо машешь рукой. Каждая глава — это лужа. Ты заходишь в неё осторожно, но всё равно промокаешь по уши, потому что автор давно забыл, что у слова «сюжет» есть значение, кроме «размазать по тридцати страницам женский внутренний диалог с хвостом».
Да-да, хвост. У героини — щель в спине и хвост. Это не метафора усталости или выгорания, это буквально часть тела. Видимо, чтобы читатель точно понял: всё серьёзно, мы здесь не просто о быте, мы о скандинавской мифологии в коммунальной кухне. Вы ждали драму? Получите хульдру с похмельем.
Всё, что мы любим в литературе, здесь превращено в что-то вроде спиртовой настойки из креативного письма, заваренной на отбитых нервных окончаниях. Это как если бы Гоголя скрестили с курсами «Писатель XXI века», а потом отправили на зимовку без сна и отопления. У героев текут мысли, как с батареи течёт ржавая вода — медленно, вонюче и без возможности перекрыть.
Хочется спросить: Ксения, ну правда? Вам кто-то сказал, что если вставить в роман слова «литораль», «океан», «заикающийся мальчик» и «поцелуй, от которого открывается дверь в реальность», то получится великая литература? Получилось нечто, что хочется закатать в банку и закопать подальше, чтобы никто больше не подумал, что уныние — это новый сюжетный приём.
Но мы честные люди. Мы дочитали. Мы выжили.
Книга читается, как если бы скучающая бухгалтерша ушла в запой и решила завести блог на LiveJournal — только вместо смайликов вставила щель в спине, хвост и литораль.
Сюжет? Спасибо, не сегодня. Итак. Анна — училка с хронической тоской, свекровью-вампиром и мужем-Толяном, у которого интеллект на уровне тёплой батареи. Настолько задолбалась, что у неё вырастает хвост и появляется вторая личность — Хлоя. Хлоя пьёт, шляется и нюхает Илью. Параллельно сын — заикающийся Наум — влюбляется в девочку из интернета. Едет к ней в Питер, а там — бац! — «Дженни» оказывается Женькой. Наум получает по зубам, ночует с хлебом в обнимку, возвращается домой. А мама? А мама — ушла в океан. Или в метафору. Или в запой. Толя остался. Хлоя осталась. Щель в спине осталась. Сюжета — не осталось.
Тут, чтобы дойти от одной сцены до другой, нужно пережить два энергетических кризиса, три внутренних монолога и одну аллегорию про воду. Пока героиня доходит до кухни, у читателя проходит молодость. Это как ехать на дачу с тёщей, которая всё дорогу цитирует свои сны.
Ты читаешь — и чувствуешь, как волосы на ногах начинают расти быстрее, чем развивается повествование. Это даже не slow burn — это литературный ледник, который сдвигается со скоростью женской обиды, вымешанной на муке детских травм.
Диалоги появляются реже, чем горячая вода в коммуналке. Действие — как кастрюля на медленном огне: вроде варится, но по запаху — что-то давно протухло.
Каждая глава — как день сурка в запертой однушке, где за окном вечная темень, а внутри разговоры о внутреннем ребенке, у которого, сюрприз, тоже хвост. Причём пушистый, мифологический и желательно со скрытым смыслом, чтобы критики пищали.
Героиня переживает, что у неё хвост. А мы переживаем, что у книги нет хребта. Это не роман — это сочинение на тему «Что я чувствую, когда чувствую, что чувствую что-то». Ответ: усталость.
История размытая как джинсы в сороковом цикле стирки
В любой нормальной книге сюжет — это как минимум шнурок, который держит трусы повествования. В «Литорали» этот шнурок давно протёрся, выпал и утащил за собой остатки здравого смысла.
Ты начинаешь читать и вроде бы чувствуешь: ага, тут кто-то пропал, кто-то страдает, кто-то влюбился в аватарку. Но проходит пятьдесят страниц — и ты уже не помнишь, куда пропали, зачем страдают и кто вообще все эти люди. Это не сюжет, а квест по поиску носка в стиральной машине: ты точно знаешь, что он был, но теперь вместо него — влажная тень и запах уныния.
Каждая глава — как серия сериала без сценариста. Камера включается: Анна страдает. Камера выключается: Хлоя пьёт. В следующей — Наум заикается. И всё. Никакого «а потом». Только «и ещё чуть-чуть побудем в этой болотной ванне эмоций». Смотришь на это и думаешь: может, это вообще пилотный эпизод, который забыл закончиться?
Самое смешное — герои тут ходят кругами, как коты на подоконнике: к окну, от окна, к плите, в себя. Иногда кажется, что и читатель стал персонажем — просто застрял между абзацами и переживает метафорический кризис.
Метафорическая диарея, или Хвост, щель и литораль, которые нас сожрали
Если бы Ксения Буржская работала в детсаду, то её утренники проходили бы под девизом: «Сегодня мы изображаем внутреннюю боль через предметы мебели и морскую географию». И да, каждому выдают по хвосту.
Потому что метафоры в «Литорали» не просто есть — они размножаются, как коты у бабки на балконе. Причём не породистые коты, а такие, у которых один глаз, три лапы и имя «Смысл». Они шипят, бегают по тексту и гадят в лужу сюжета.
У героини — щель в спине. Это как если бы автор решила: «Что, грусть? Мало. Давайте дырку!». Потом — хвост. Зачем? Чтобы читатель точно понял: это не депрессия, это мифология с похмелья. Хвост — как точка невозврата. Он есть — и всё, назад в реализм не вернёшься.
А литораль — вообще коронка. Если ты ещё не понял, что ты страдаешь, — вот тебе слово из курса по прибрежной географии, чтобы окончательно осознал, что ты находишься между. Между смыслом и издевательством, между кофе и антидепрессантом, между «я дочитаю» и «я больше не могу».
Автор, похоже, не писала роман, а собирала инсталляцию из символов. Открываешь страницу — а оттуда: щель, хвост, берег, хульдра, ребёнок-зайка, вино, заикание, поцелуй как портал. Это не книга. Это карнавальный мешок неврозов, перевязанный бантом из литорали.
Серьёзно, если бы за каждый символ в этом тексте платили рубль, Ксения Буржская купила бы дачу, Кремль и собаку по кличке «Тоска». И сидела бы сейчас в шубе из аллюзий, кормя хульдру овсянкой и подкидывая хвостом пыль на читателя.
Хвостатая муза в спиртовом растворе
Если бы Ксения Буржская была биологическим экспонатом, она бы стояла в банке с формалином под табличкой: «Учитель литературы. Среда обитания — тоска. Питается аллегориями. Размножается метафорами».
Серьёзно, создаётся ощущение, что Буржская в какой-то момент просто встала у доски, вытерла с неё тему «Онтология героя в постмодерне» и написала: «А давайте-ка я возьму женскую тоску, литораль, хульдру, поцелуй как портал, и закушу это вином!» Класс! А сюжет? — А что сюжет? У меня хвост есть. И щель. Куда вам ещё?
Перед нами не просто писатель. Это литературный шаман с перегаром, который решил: «Буду делать душу! Как печень, только в метафорах». Получилось что-то вроде писательской ухи, где вместо головы судака — символ материнской травмы, а вместо соли — три капли хулиганской интонации из подкаста про саморазвитие.
Занудство здесь не просто стиль — это философия. Это как будто Чехов случайно пошёл на курсы «Пишем как Салли Руни», выпил, перепутал вход и оказался на групповой терапии. А дальше — поехало. Каждая страница пахнет метафорическим перегаром. Каждая мысль — как кружка тёплого вина с хвостом внутри. Каждое слово — как стон утопленницы, которая не умерла, а просто очень устала жить в постсоветской квартире.
Ксения пишет так, будто мстит читателю за то, что тот жив. «Вы хотели романа? Вот вам хвост, дышите глубже!» И ты дышишь. И читаешь. И у тебя начинает чесаться спина — на всякий случай.
Реальность которую мы заслужили
И вот ты смеялся, крутил пальцем у виска, грыз страницу с хульдрой, как корку от пересушенного борща — и вдруг понимаешь: а ведь это про нас. Про наш пыльный коридор, где пахнет капустой и отчаянием. Про наш семейный чат с тремя замолчавшими бабками. Про страну, где хвост — не метафора, а способ адаптации к быту.
Анна — это не персонаж. Это бессменная заведующая по выживанию. Она тащит на себе школу, сына, мужа с лицом кипячёной картошки, свекровь из бетона и хроническое ощущение, что всё — не то, не так и не туда. Она везде. В каждом доме. В каждом классе. В каждом из нас, если честно.
Хлоя — побег. Не в Гоа, не в Инстаграм, не в эзотерику. А в стакан, в подъезд, в случайный поцелуй с привкусом тоски. Это не трагедия, это альтернатива. Потому что когда вся жизнь — это чеклист из «надо», единственное «хочу» пробивается через градус и грязь.
А Наум… Наум — мальчик из монитора. Он живёт в переписках, дышит лайками и влюбляется в цифровую «Дженни», которая на деле оказывается Женькой с грязным ртом и поломанной мечтой. Это же наш весь юниорский кибергражданин — ребёнок, у которого вместо внутреннего мира — форум, а вместо опыта — боль.
Вот тут и становится страшно: пока ты плевался от хвостов и дырок в спине, роман втихаря нарисовал портрет страны. И не какой-нибудь утопической — а нашей. С бетонными подъездами, вечно неработающими батареями, молчащими мужчинами и женщинами, у которых вся жизнь — на ручнике.
Это не символизм. Это документалка, просто с мифическим лоском, чтобы хоть как-то можно было проглотить, не выть.
Фиксация боли, как она есть — без анестезии и фильтров
Долго плевались, смеялись, швырялись хвостами и метафорами, но... надо признать: Буржская умеет фиксировать боль. Не выдуманную, не литературную, а ту самую, которая пахнет пережаренным маслом, подгузником, испариной, страхом — и тишиной, в которой муж молчит, а свекровь дышит, как танк.
Она видит невидимый женский труд — тот, что не входит в Трудовой кодекс, но идёт круглосуточно, без отпуска, без благодарности и без шанса на переезд. Видит мужчин, которые не плохие — они просто никакие. Плавленые, выцветшие, беспомощные, как вилки в советской столовой. И детей — с обманутыми чаяниями, у которых первая любовь — это обман, а первое взросление — это драка на питерском пустыре и булка без начинки.
Язык у Буржской не ласковый, а такой, как холодная мочалка в общаге: шершавый, сырой, но по делу. А атмосфера — чистый концентрат северной безысходности. Там даже свет дневной идёт в полсилы, как уставшая лампочка в коридоре, где когда-то был ремонт.
И ты читаешь, и тебе нехорошо. Не потому что скучно — потому что узнаёшь. Узнаёшь соседку. Мать. Себя. Даже свой чайник, стоящий на том же окне, где в книге всё застывает.
Вот в этом — сила. Именно поэтому мы и не можем выкинуть «Литораль» в окно, как хотелось на сотой странице. Потому что в этом окне — наш же вид на жизнь.
Мы все тут стоим, кто по щиколотку, кто по горло
Да, «Литораль» — книга занудная. Да, символов тут столько, что можно сдавать в макулатуру и получить премию «Большая дырка в спине русской литературы». Да, сюжет течёт, как ржавчина по стенке ванной — и так же хочется отмыть. Но.
Ирония, как всегда, в том, что смеясь над Хлоей с хвостом и метафорическим перегаром, мы вдруг осознаём: а мы-то сами там же. На этой самой литорали. Между приливом и отливом. Между «надо» и «никогда». Между домашними тапками и последней попыткой понять, кто мы вообще такие.
Мы все с щелью. У кого — в спине. У кого — в семейной жизни. У кого — в голосе, который так и не прорезался, как у Наума. Мы все с хвостами. Только у одних он виден, а у других заправлен за пояс и спрятан под приличиями.
И пока мы тут хохочем, плюёмся и крутим носом, Буржская тихо показывает нам зеркало. Кривое, мутное, местами пьяное, но до обидного узнаваемое. Смотри, говорит. Вот твоя страна. Вот твоя Анна. Вот твой Толя, который ничего не чувствует, кроме вялости. Вот твой сын, сбегающий в интернет за любовью. Вот ты.
И в этой моментальной фотографии нет позы. Только правда. Слишком сырая, слишком серая. Но, чёрт возьми, настоящая.
Так что хочешь ты того или нет, дорогой читатель, а мы все с тобой по горло в этой самой литорали сидим — просто кто-то с хвостом, а кто-то без лица.
