С первых строк Анна Баснер веско бросает в читателя декларацию: «Любовь принимает удивительные формы». Читатель поначалу кивает. А потом эти формы начинают принимать читателя — в оборот. Причём без предупреждения и права на отказ. Формы, надо сказать, действительно удивительные: круг под глазами, петля на шее и спираль раздражения где-то между лопатками — особенно после того, как ты осознал, что читаешь уже третью страницу внутреннего монолога героини по имени Тася, которая страдает не от любви, а от того, что не может вовремя выключить внутреннего переводчика.
Баснер создаёт литературную вселенную, в которой даже чайник на кухне может быть метафорой любви, а слово «Мумочка» звучит чаще, чем «люблю». И это не просто книга — это экзамен на выносливость. Читатель здесь не наслаждается, а работает: расшифровывает, выдыхает, морщится, и снова расшифровывает. Это не художественная проза, а словесный марафон в балетках на гвоздях.
В каком жанре она это пишет — неизвестно. То ли судебная мелодрама с элементами археологии, то ли издательский триллер для тихих кухонных психозов. В какой-то момент кажется, что это фанфик по «Анне Карениной», только с чайником, гримёром и срывами без паровоза. Баснер не просто пишет — она систематически причиняет литературу. А читатель — как всегда, крайний.
А теперь, когда ты раскрыл книгу, заварил себе чай, вздохнул и сказал: «Ну что ж, пора немного отдохнуть» — держи, дорогой, первую порцию тёплого литературного шока. Добро пожаловать в мир, где каждая любовь похожа на архивную коробку: плотно закрыта, пылью припала, и только при вскрытии — бах! — вылетает сорок страниц диалогов о смысле жизни в очереди на допрос.
Баснер под микроскопом
Анна Баснер — это такой случай, когда писатель не просто пишет, а методично закатывает читателя в одеяло тоски и подаёт его с соусом из редактуры и факультетской обиды на жизнь. Перед нами не просто автор, а заслуженный пенсионер советской филологии, который вдруг решил, что ему есть что сказать — и выложил всё, начиная с комсомола и заканчивая кашей на молоке из горелой кастрюли.
Филолог, переводчик, драматург, театрал, археолог и, судя по тому, как текст тянется, ещё и передовик пятилетки по растягиванию сцен. Один абзац у неё может дольше вариться, чем бульон на холодец, и выкипает из него всё — сюжет, интрига, даже кислород. Остаётся только густая масса воспоминаний, варенья, писем, шептания и театральных реплик, которые звучат, как будто их писал выпускник Щукинского под бромом.
Баснер — это не писатель, это чайник на медленном огне. Закипает медленно, шумит глухо, срывается неожиданно, а в итоге — снова тёплая вода. Её проза — это когда ты ждёшь, что сейчас будет поворот, а получаешь кружку берёзового сока и длинный разговор о старом шкафе.
Она не пишет — она излагает, словно сдаёт экзамен на литературную зрелость перед комиссией из духов Лидии Чуковской и Веры Пановой. Всё по инструкции: вот страдание, вот ремарка, вот реплика с оттенком социальной горечи. Никаких всплесков. Никаких сюрпризов. Просто плавное погружение в тоску, аккуратно проклеенную филологическим клеем. Всё, как любят бывшие библиотекари, скучающие по настоящей литературе, где герой плачет, глядя на посуду.
Она берёт читателя не за сердце, а за шею, и не отпускает, пока он не усвоит: бытовая драма — это тоже высокое искусство, особенно если затянуть его в три главы, посыпать тоской и полить выдержанным бульоном из детских воспоминаний. После Баснер ты не просто читаешь — ты отбываешь литературную повинность, как будто провинился перед русской интеллигенцией и теперь должен за это выслушать весь внутренний монолог Таси до конца.
Даже её стиль — как старый плащ: плотный, тяжёлый, на подкладке из драматургии, которая забыла, что на дворе уже не «Современник», а 2020-е. Но ей всё равно. Потому что Баснер — писатель не для читателя, а для литературной совести. А совесть, как известно, любит, когда медленно, грустно и без секса.
И всё это, заметь, без иронии. Потому что Баснер иронии боится, как пятна на белой скатерти: вдруг испортит атмосферу. У неё даже шутки — как записки из женсовета. Читатель после них не смеётся, а дисциплинируется. И вот ты уже сидишь ровно, держишь книгу двумя руками и не вздумай хмыкнуть — не на базаре.
Анна Баснер — это когда ты хотел просто почитать про любовь, а оказался на литературной лекции с практическими занятиями по страданию. И лекция идёт три часа. Без перерыва. С жужжанием лампы, запахом ксерокса и портретом Чехова над доской.
С любовью из издательства: или как выжить в круге, петле и спирали без наркоза
Если вы вдруг по наивности решили, что «Круг, петля, спираль» — это лирика с сюжетом, интригой и поворотами, как в хорошей драме, то готовьтесь: вместо романа вы получите литературную йогу для суставов души, где каждое движение героев сопровождается треском внутренних сомнений и поскрипыванием филологического позвонка.
Стиль — это отдельная пытка. Баснер пишет, будто варит студень из предложений: долго, вязко, мутно, а потом ещё час ждёт, пока всё застынет. Некоторые абзацы хочется жевать, как холодную овсянку, проклиная день, когда ты решил прочитать «что-то серьёзное и умное». Местами текст скрипит, как диван в квартире бабушки, где тебе нельзя двигаться, пока она вспоминает всех своих одноклассниц с 1954 года.
И вот на этом фоне появляются герои. Точнее — страдальцы эпохального масштаба, которых не так читаешь, как пережёвываешь, потому что каждый из них — это не персонаж, а монумент боли из советской кухни и непроговорённых обид.
Начнём с Таси. Ах, Тася, королева печальных писем и владычица пассивной лирики. С первых страниц она напоминает вечную жертву интернет-рассылки: ей шлют письма, она отвечает, страдает, снова пишет, снова страдает — и так по кругу, как в аду для филолога. Если бы у депрессии был голос, он бы звучал как внутренний монолог Таси под дождём, с чаем и обидами из 2003 года.
Тася способна развернуть одно письмо на четыре главы, в течение которых выясняется, что… да ничего не выясняется. Это не роман, это инструкция по сгоранию на медленном огне с добавлением меланхолии и домашнего ареста. Она обвиняет себя, потом прощает Мумочку, потом снова страдает, потом опять письмо. У читателя к этому моменту уже начинается острое воспаление симпатии: хочется спасти Тасю, но ещё больше хочется спасти себя от Таси.
Теперь — Люша. Женщина, которая всю жизнь ищет клад. Но если честно, то главный клад, который она находит — это терпение читателя, потому что каждое её движение сопровождается таким философским грузом, будто она не в экспедиции, а на перекрёстке судеб, откуда нет маршрутки.
Люша — это когда археология становится не наукой, а метафорой утюга в отношениях. Она живёт рядом с мужем-режиссёром, страдает тихо, как чайник без свиста, и иногда пробует вспомнить, зачем вообще всё это. Ты ждёшь, что она бросит всё и уедет, но она предпочитает просто больше не говорить. У неё даже мятеж — это молчаливая забастовка в пижаме.
Фёдор. Ну, тут начинается совсем особый спектакль. Гримёр, муж, отец — и всё это с выражением лица, как будто он сдаёт экзамен по «Основам родительства» в комиссии из призраков бывших жен. Его линия — это не сюжет, а методичка «Как стать мужчиной, если ты устал, но деваться некуда».
У Фёдора всё на пределе: то психоз жены, то пустой холодильник, то кризис отцовства. И вроде бы сочувствуешь, но Баснер так основательно полирует его страдание, что в какой-то момент ты ощущаешь себя на семинаре по чувствительности, где вместо ответов тебе подают ещё один внутренний монолог с гарниром из полусказанных упрёков.
Даже в кульминации, когда он может увезти дочь, Фёдор думает, вспоминает, переживает, нюхает волосики, смотрит в небо, снова думает… И, наконец, говорит: «Не сегодня». Эпохальное «не сегодня», от которого хочется заорать: «Тогда когда, Федя, когда?!»
У всех троих героев, кстати, есть одна общая черта — они страдают так подробно, что, кажется, сами скучают от собственного страдания. У них болит всё: прошлое, кружка, письмо, взгляд, слово, хлеб, а главное — память. Эта проза, где боль медленно режут ножом для масла, потом маринуют и подают на блюде под соусом «почему я такая».
Баснер строит свою драму на таких бытовых миниатюрах, что начинаешь сомневаться, не читаешь ли ты расшифровку стенограммы из ЖЭКа с интонацией Чехова. Драма в книге не случается — она просачивается, как капля из крана в коммуналке: медленно, ритмично, и вот ты уже сам не понимаешь, от чего больше грустно — от текста или от жизни.
Атмосфера романа — это терапевтический плач с кружкой липового чая в руке, только без терапевта. Герои, которые в другой книге могли бы стать героями — здесь становятся заложниками внутреннего монолога, как будто автор боится отпустить их дальше кухни.
Это не книга — это литературный ЗАГС, где каждая сцена начинается со слов «а помнишь» и заканчивается тостом за несбывшееся. Всё чинно, всё по-питерски, с лёгким заплесневелым налётом интеллектуальности, как будто ты читаешь не роман, а письмо себе в прошлое, подписанное чужой рукой.
С кем вы нас сравнили, простите?
Когда Баснер выходит на ринг, а остальные уже давно дерутся без перчаток и с чётками на кулаках.
Сравнивать — занятие низкое, но очень увлекательное. Особенно если сравниваешь литературный чайник, который чуть тёплый и с облупленной ручкой, — с автоклавом, где варится сюжет с костями, хрустом и дымом из глаз.
Вот, например, у Сорокина кровь не просто течёт — она фонтанирует с криком «за Родину», пока сзади орут проклятия, а спереди кого-то анально зондируют идеологией. Его язык — это огнемёт, поджигающий даже марлю смыслов. А у Баснер — всё чинно, деликатно, как в столовой санатория для ветеранов книжного быта. Там, где Сорокин выворачивает сознание, Баснер приносит салфеточку и предлагает вспомнить, как это было в девяносто четвёртом.
У Улицкой всё горит верой, историей, судьбой, культурой. Там мысль — как кафедра, а фраза — как завещание. У Баснер — всё скромнее: не судьбы народов, а личная тоска по бывшему на фоне вымытой кухни. У Улицкой герои молятся. У Баснер — моют посуду с внутренним дрожанием, и всё равно страдают не меньше. Только без Библии, а с книжкой из серии «Мужчины. Что с ними делать?»
У Яхиной разворачивается исторический мясной пирог: лагерь, изгнание, снег, кровь, гимн, баба с кочергой. У Баснер — тоже страдание, но в формате судов, писем и варенья. У Яхиной героиня рожает в поле и хоронит сына. У Баснер героиня переживает, что не так отредактировала любовный роман, и теперь он, наверное, не придёт. Апокалипсис в халате. Драма под лампой дневного света.
У Рубиной — ветер, хруст граната, диалог на повышенных тонах, страсть на фоне Иерусалима и песни про забор. У Баснер всё тоже страстно, но страсть выражается в долгом молчании и внутренней судороге где-то у плиты. У Рубиной крик. У Баснер — вздох и попытка не заплакать в маршрутке. Меньше вкусов, больше осадка.
У Шульца — метафоры, психодел, атмосфера, которая пугает сама себя. Там всё плывёт, светится, умирает и смеётся одновременно. У Баснер — наоборот: всё стоит, коптит и молчит, будто боится испортить настроение чайнику. Если у Шульца каждая строчка — это визит в литературный дурдом, то у Баснер — сеанс у районного психотерапевта с бабушкиной шалью на плечах текста.
У Небоходова любовная сцена — это не повод поплакать, а повод врезать, разорвать, уволить и переспать в промежутке между отчётом и расстрелом совести. Его героини — не жертвы, а кадровые торпеды в юбке-карандаш, и если они молчат, то только потому, что пишут план мести на салфетке из барной стойки. У Баснер — героини, которые тоже сильные, но сила у них в выдержке, в том, что они не убили, не сбежали, не заплакали вслух. Они просто остались. А это, как показывает практика, сложнее, чем любой интригующий саспенс.
Если всех поставить в один ряд, Баснер будет выглядеть как единственная трезвая на корпоративе постсоветской литературы. Вокруг — истерики, пьянки, философские вопли, риторика, тряска юбками, молитвы, революции. А она — в углу, в сером, с блокнотом, записывает, что чувствует героиня, когда читает письмо от того, кто не придёт.
Не кричит. Не выстреливает. Не выпрыгивает из жанра в жанр. Просто сидит. Пишет. Шепчет. И вот тут — беда для остальных. Потому что в тишине слышно, где фальшь. А у неё — тихо, но правда. Пусть с картошкой и судом. Пусть с вареньем и детскими слезами. Пусть с петлёй вместо любви и кругом из дел. Но правда.
Когда любовь — это суд, чай и терпение
И вот тут надо снять очки, если они есть, и признать: это не шедевр. И уж точно не книга, которая войдёт в школьную программу под пунктом «веха литературной эпохи». Никто не будет писать по ней дипломы на тему «новая этика через текст» или ставить по ней мюзикл на сцене «Современника». Тут нет «нового голоса поколения», нет прогрессивной формы, нет даже героев, которых хотелось бы поставить на обложку глянца.
Но. И вот тут начинается это самое «но», которое щёлкает по носу всех глянцевых хайпописателей с их псевдокультурным флексом. Потому что у Баснер — герои из плоти и крови. Из слёз, промокших пальцев, недосказанных слов, и того самого «остаться и терпеть», от которого и строится настоящая драма, а не шоу для презентации в «Республике».
У многих нынче в книгах — персонажи из пресс-релизов: сильная женщина с внутренним конфликтом, мужчина с травмой и метафорой, подросток с психоделиком и ключами от истины. А у Баснер — обычные, тихие, живые. Без громких диагнозов. Зато с багажом, который нести намного тяжелее, чем сюжетный поворот в третьем акте.
Она не бежит за формой, не сверлит читателя провокацией, не уговаривает «оцените глубину». Она просто показывает — вот любовь, вот человек, вот как бывает. Иногда — глупо. Иногда — унизительно. Иногда — как петля, в которую лезешь сам. А иногда — как круг, в котором живёшь, потому что иначе не умеешь. И это всё. Без крика. Без шоу.
И в этом странном молчании, в этих чаях, судах, мангалах, письмах и запечённой картошке — вдруг щёлкает то самое: правда. Правда, которую не прокричать. Которую можно только написать от руки, аккуратно, без ошибок, без жирных точек. И положить рядом. Пусть читатель сам развернёт.
Так что да, «Круг, петля, спираль» — это не шедевр, это не гимн, это даже не саундтрек, это тихий радиоприёмник на кухне, в который кто-то говорит шёпотом о чём-то важном.
И если ты не боишься слушать тишину — стоит включить. Только не забудь налить чаю. И заранее прости всех героев. Потому что они — это мы. Просто без фильтров и лайков.
