Новая книжка называется A Sinistra. По‑латыни — «налево». По‑факту — назад, в болото. А ещё точнее — внутрь самого себя, в плохо вымытую банку из-под «Чапаева и Пустоты», где на дне забродил мутный чай из буддизма, киберпанка и парацельсового подгуза. Крышка плотно закручена. Откручивать — на свой страх.
Пелевин снова поймал волну, только это не волна, а нафталиновый рипл из 90-х, когда за ум выдавали любой бред, если в нём были слова «сансара» и «рекурсия». Он тогда выехал на пустоте — и с тех пор как на ней паркуется. Просто теперь вместо пустоты — торжественная симуляция пустоты, подписанная кровью маркетолога.
Главный герой — банка с мозгом. Уже смешно. Зовут Маркус Зоргенфрей, но можно было просто: Бот Сомнений. Его засовывают в симуляцию, чтобы он прошёл «левый путь». Туда не каждый пойдёт, а Пелевин повёл нас всех. Снова. Как тот шаман, который не знает дороги, но всё равно машет погремушкой.
Сюжет — ролевой квест на заплесневелом движке. Сначала ты алхимик, потом герцог, потом, прости Господи, просветлённый комбинатор, и всё это время тебя тошнит от количества заимствований. То из Даниила Андреева дернул, то из «Матрицы», то из своей же собственной усталой головы.
А главное — ни одной новой мысли. Ни полуметания. Ни четвертинки искры. Всё как было двадцать лет назад, только без задора и с полным осознанием тупика. Это не метафора, это прямой эфир с дачи забвения.
И вот ты читаешь, перелистываешь, зеваешь, и где-то на пятнадцатой странице ловишь себя на одной мысли: Витя, хватит. Не мучай себя. Не мучай нас. И потом ты понимаешь — поздно. Он уже нажал play.
У Пелевина нет свежих идей. Есть только запах прошлого
Говорят, идеи умирают в момент, когда становятся схемой. У Пелевина это произошло где-то между «iPhuck 10» и последней приличной шуткой про Будду. Всё, что раньше казалось вызовом, теперь пахнет вторичным дымом от чужого костра. Он больше не сочиняет — он реанимирует остывшие фрагменты старых снов, словно чернокнижник в забытом DLC от «Готики».
Гримуары, алхимики, симуляции, баночки, левый путь, правый путь, путь в баню — всё это мы уже проходили. Причём не у него. А у Даниила Андреева, который швырял в мир уровни реальности так, что по сей день шатает. Да, Пелевин — фанат, только он застрял в разделе «вдохновился» и никогда не дошёл до «переосмыслил».
Герой «A Sinistra» — не персонаж. Это авторский селфиклон, болтающийся между реинкарнациями с видом на Венецию. Он говорит, как Пелевин, думает, как Пелевин, и боится — угадай чего — что у него кончились идеи. Поздно бояться, Витя. Всё уже закончилось. Даже гомункул не встал.
Пелевин гонит читателя по лабиринтам, которые сам уже раз двадцать обошёл. Условный герой встречает условную тайну, где всё загадочно как запаренный чаёк: вроде бы ароматы, а на вкус — ноль. Он цитирует что угодно — от Парацельса до китайских монахов, но всё звучит как сборник рекламных слоганов от МТС-духовности. Где глубина? Где дрожь? Где хотя бы одна фраза, которую хочется запомнить, а не удалить из памяти вместе с приложением?
Ужас в том, что даже моменты, которые должны были быть ключевыми, отдают мемом из Reddit 2007. Гомункул, который говорит «только один должен остаться»? Спасибо, Highlander. Спасибо, Гарри Поттер. Спасибо, любая японская JRPG 90-х. Ты уже не шаман, Пелевин. Ты архиватор чужих фэнтези с пафосом крота на лекции по метафизике.
Он варится в собственных повторах, как пельмень в воде, которую забыл посолить. Каждая страница — как déjà vu, только не мистическое, а раздражающее. И ты уже не читаешь, а перелистываешь знакомые боли: вот опять рассуждение про маски, вот гримуар, который «всегда только одна страница», вот снова человек, который становится другим и осознаёт, что всё не так. Да боже ж ты мой. Это даже не интрига — это инструкция по эксплуатации Пелевина, выданная вместе с тапками для левитации.
Он по-прежнему говорит, что мы в симуляции. Спасибо, Витя. Только ты, похоже, единственный, кто в ней остался навсегда. Мы уже вышли. Мы в TikTok, в нейросетях, в метавселенных, в том, что по-настоящему страшно. А ты всё шепчешь с того берега: — Это не настоящее… Да ты и сам не настоящий. Ты фантом того самого писателя, который когда-то был нужен, но сегодня стал эхо своих фанатов.
Старые книги Пелевина хотя бы удивляли. Сегодня — это квест по музейной экспозиции. Экспозиция называется «Литература девяностых: шум, дыня, симулякр». Экскурсовод — сам Виктор Олегович. Он показывает нам свои экспонаты, хрипло бормоча: — А вот тут я впервые использовал слово “сансара” вместе с “голограмма”… — А тут я смешал “Кастанеду” с “Чапаевым”… — А здесь, простите, я вставил “буддийскую чернуху с ретортой”…
Мы смотрим. Мы киваем. Но мы больше не верим. Потому что мы это уже видели. Всё. По второму, третьему, десятому разу.
А что до попытки выдать это за «новое слово о спасении в цифровом аду» — ну, знаете, в 1999 году была такая смешная вещь — «Матрица» называлась. С тринити, пистолетами и действительно новым взглядом на «реальность как клетку». А у Пелевина вместо Нео — пыльный манекен с табличкой «Я тоже хочу свободы», только свободы от собственного сценария у него нет.
Это даже не усталость. Это творческая агония, замаскированная под дзен. Типа молчит, потому что всё сказал. На деле — молчит, потому что повторять больше нельзя, а нового не придумал.
Даже сеттинг — симуляция в духе позднего Беглова: вроде бы как красиво, а на деле — пластик, рендер, голая белизна. Венеция? Гримуары? Совет Десяти? Маски? Это всё может сработать. Но не тогда, когда ты сам уже похож на маску — маску великого писателя, надетую на пустоту.
И это главное чувство от «A Sinistra». Что всё — не по-настоящему. Что это — фанфик по самому себе, выложенный на литературный «Фикбук» с припиской: «AU, где Пелевин ещё умеет писать, а гомункулы не пахнут нафталином».
Старьё под вывеской бутика
Бутик, говорите? A Sinistra? О да, мы заходим внутрь. Только это не бутик. Это секонд-хенд в подвале эзотерического рынка, где на вешалках висят пыльные мантии самопровозглашённых адептов, а на стене — вывеска «у нас духовно, но душно».
Пелевин на голубом глазу подаёт «Левый путь» как гениальную находку. Мол, симуляция греха, симуляция страсти, симуляция падения — всё по первому классу, со свечами, ретортами и шёпотом на санскрите. На деле — ребрендинг. Причём настолько унылый, что даже ретрит в Угличе по поиску внутреннего эгрегора выглядит свежее.
Левый путь — это не философия. Это обёртка. Это когда вместо дракона — пыльный костюм косплеера, а вместо философии — брошюра с Озона, написанная бывшим маркетологом йога-центра. Пелевин будто собирал идеи из тех же источников, откуда берут сюжет для «Битвы экстрасенсов». Чуть шаманства, чуть алхимии, щепотка лунного света, и — вуаля — метафизика по акции.
Само слово «бутик» — это отдельный стендап. В контексте романа — не место, а космическая SPA-процедура. Вы заходите туда, чтобы пройти «маршрут греха» с подборкой под нейропрофиль. Ну прям Netflix духовного падения. И Пелевин, как ушлый стилист, берёт вас за руку и говорит: — Сегодня мы оденем вас в зависть. А потом — в маску. А потом — в маску поверх маски.
Но под этой маской — пусто. Там, где должен быть стержень, идея, внутренний конфликт, — только постная калька с чужих мифологий. Читатель ждёт ад — получает PowerPoint по демонологии с эффектом растворения букв. Ждёт отчаяния — получает справочник: «Как симулировать падение, если вы уже внизу».
А главное — это ведь не новая территория. Всё, что «бутик» пытается впарить как ноу-хау, Даниил Андреев прописал ещё тогда, когда Пелевин только осваивал слово «дзен». У Андреева — миры Тьмы и Света, настоящие метафизические архитектуры, разломы, каскады сущностей, своды, вибрации, и главное — страшное чувство, что ты к этому реально прикоснулся.
А у Пелевина? У Пелевина всё это — интерьер бутика на ЛитРесе. Нажмите «купить», получите «познай». И это не случайность — это стиль. Он не строит вселенные, он декорирует витрины. Он не погружает, он оформляет упаковку от погружения, чтобы внизу мелькали слова «сознание», «тень», «переход», и кто-то, возможно, почувствовал духовную отрыжку.
Ты открываешь этот роман и чувствуешь — тебя не зовут на путь. Тебя зовут погулять между стеллажей с бывшими прозрениями. И всё тут обклеено наклейками «Ранее опубликовано в мире, но теперь с авторским оформлением». Даже атмосфера «закрытого клуба» — фальшивая. Пелевин строит сюжет как будто это дело спецслужб, но спецслужбы здесь из отдела снабжения: серые, уставшие, и уже не верящие в симуляции.
Каждый диалог в этом бутике — как разговор двух гипнотизёров на пенсии. — Ну, вы знаете, я уже не левитирую… — А я вот недавно ретортой шевельнул. Клиенты бутика — это, простите, элита нейронного запоя.
Люди, настолько уставшие от своей виртуальности, что идут в новую — чтобы пострадать красиво. И тут снова звучит набат: это всё было. И не у Пелевина. Мы это уже читали в Андрееве. Читали в Кастанеде, в Лигати, в Джоан Роулинг, если уж на то пошло. И главное — в «Матрице», где под всей CGI-пеной действительно было новое чувство, новая тоска, новая религиозность. А тут — ничего. Калька, ламинация, и надпись маркером: «Духовность. Только сегодня».
Виртуальность как пенсия
Пелевин всё ещё пытается сопротивляться симуляции. Скрестил пальцы в mudra'е, закрыл глаза — и крикнул в пустоту: «Это не настоящее!» Но, Витя, дорогой, миленький… поздно метаться. Симуляция давно вышла из беты, обросла DLC и уже давно ушла на пенсию. А ты всё бормочешь над её могилой, как духовный нотариус без прав подписи.
И ведь он правда думает, что борется с чем-то живым. Вот, мол, герой проходит через фальшь, чтобы увидеть истину. Вот он просит не богатства, не власти, а агапэ. Как будто мы не знаем, что агапэ в XXI веке — это просто премиум-подписка на одиночество.
Всё это: «симуляция греха», «контекстная религия», «терминальный маршрут падения» — звучит, как инструкция к старому VR-шлему, который уже не подключается к сети. Он пытается выдать это за метафизику. Но на вкус — сервисный мануал, только без картинок.
Ты открываешь книгу и попадаешь не в виртуальный ад, а в плохо вёрстанную презентацию стартапа «Душа 2.0». Слева у нас — «гомункул желаний», справа — «грех по запросу», по центру — брифинг с адмиралом Ломасом (такой типичный персонаж из «позднего Пелевина»: холодный, вежливый, бессмысленный, как будка у библиотеки).
Вот он, конфликт! Герой борется с тем, что всё — симуляция! Глубоко? Смело? Нет. Поздно.
Потому что, Витя, всё это было двадцать лет назад в «Матрице». И у Вачовски это хотя бы пульсировало. Там был ужас, неон, катарсис. Там было ощущение, что сейчас ты откроешь глаза — и провалишься. А у тебя — ощущение, что сейчас ты откроешь страницу — и зевнёшь.
А самое печальное: ты же сам это понимаешь. Поэтому и прячешься за нейросетевые термины, придумываешь «бутики левости», которые выбирают маршрут падения по нейропрофилю. Это уже даже не метафора — это турпакет на дно сознания, с путеводителем в лице Пелевина, который уже устал сам себе рассказывать про иллюзии.
Вся эта борьба против искусственного спасения — как драка с фантомом, который уже улетел на Бали. Ты воюешь с «миром иллюзий», а сам давно стал его главной афишей. Ты хочешь освободить человека от симуляции — а сам продаёшь её на Озоне под названием «новый роман».
Хуже всего, что вся эта «антисистема» у тебя оформлена как бортовой журнал отеля Hilton на краю вселенной. Каждая глава — как номер в коридоре: здесь алхимия, тут метафора, там квази-Бог, за углом — дежурная сцена с маской и гудением Ломаса.
Раньше у тебя были вопросы. А теперь — калькулятор прозрений. Ты вбиваешь грех + эзотерика + 3D-модель гомункула — и получаешь виртуальный сценарий падения. И кто-то даже хлопает. Но это хлопает пыль от старых книг. Потому что читатели — уже в другом жанре.
В «A Sinistra» ты будто пытаешься спасти душу в симуляции — но сам в это не веришь. И всё идёт по кругу. Мозг в банке. Симуляция. Падение. Гомункул. Просьба. Бум. Конец. И снова — всё не по-настоящему.
А ты ещё называешь это романом. Нет, Витя. Это QR-код на надгробии киберпанка. В нём даже строка: «Born: 1995. Died: вместе с тобой». Киберпанк умер, а ты ещё бормочешь над его могилой.
Хаос 90-х — твой единственный капитал
Пелевин вылез на пустоте и анархии девяностых. И надо признать — вылез красиво. Там, где остальные чесали репу у подвала с заложенным тетрадным бизнес-планом, он уже махал читателю порталом в высшие реальности. У остальных — лапша, гречка, бандитизм. У него — голограмма Будды и мотоцикл на лотосах. По тем временам — чистое золото. Тогда слово «сансара» ещё не знали даже в йога-клубе на Арбате.
Он поймал момент. Когда за спиной у читателя был развал, впереди — туман, а посередине — пустота с названием «временное». И вот в эту пустоту Пелевин вставил не роман — а код доступа. К себе. К истине. Или хотя бы к возможности притвориться, что ты не совсем лох в этом цирке с пельменями и купонами.
Но время прошло. И теперь этот код доступа — как старый пейджер: вроде был, а теперь некуда дозвониться. И вот Пелевин продолжает стучать в тот самый щит, на котором раньше рисовал свою алхимию. Только щит давно сдали в цветмет, а вместо философского камня — скомканный билет из ларька «Союзпечать».
Когда ты читаешь «A Sinistra», ты видишь, как он отчаянно реконструирует 90-е, но уже не как эпоху, а как прикрытие творческого выгорания. Это уже не мистик с молнией на лбу — это папаша в халате, который в сотый раз рассказывает детям, как он в 95-м чуть не стал Буддой, но вместо этого пошёл писать «Generation П».
Его стиль — это бронепоезд, на котором он уехал из развала в статус «голоса поколения». Только теперь броня проржавела, поезд стоит в депо, и надпись на боку читается иначе: «Психонавтика. Не влезай — убьёт сонливостью».
Секрет Пелевина не в том, что он писал гениально. А в том, что все вокруг тогда писали плохо. А он — не как все. Он на фоне мракобесия и плоской прозы вставал в полный рост, как голограмма в тёмном подвале. Сейчас же… сейчас этот фокус больше не работает. Потому что все уже включили свет, и стало видно, что это был не портал, а проектор, поставленный на табурет.
Те же трюки, те же слова, те же костюмы. Только теперь на сцене никого нет — кроме самого Виктора Олеговича. В кимоно, с пультом от симуляции в руках, вещающего в пустой зал. И только эхо, отражаясь от стен, отвечает ему голосами фанатов из прошлого.
Сегодня все твои буддистские ленты, гримуары и левитации выглядят как школьный косплей на вечеринке с дресс-кодом «буддийский неон». Где «сансара» звучит с той же глубиной, что и слово «астрал» из уст тёти, торгующей браслетами у метро. Где «гомункул» — это не алхимическая сущность, а милый плюшевый NFT, которого хочется перетащить в Telegram-стикеры.
Проблема не в том, что ты исписался. Проблема в том, что твой язык был настроен на шорох эпохи, и когда эпоха сменила обои, ты остался стоять в прежней комнате, уверяя всех, что она по‑прежнему священна. А мы видим: стены потрескались, мантры заезжены, и даже реторта подгнила.
Ты строишь очередной роман — не как здание, а как мастерскую, в которой собираешь из старых частей симулятор симуляции. Но запах прежний. Это запах девяностых. Слабо уловимый, но неизбывно знакомый: смесь рекламного «только сейчас» и духовного «только в прошлом».
Гримуар без страниц
Смешной приём: в книге есть гримуар, у которого всегда только одна страница. Не потому что так задумано — а потому что листать дальше нельзя. Мол, настоящая магия происходит «здесь и сейчас». О да, Виктор Олегович, мы поняли. Символично! Только, знаешь, символы работают, когда за ними стоит что-то живое. А тут — отдушенный макулатурный мем.
Гримуар в «A Sinistra» — это как будто Kindle, который застрял. Нажимаешь, а там всё та же муть: «Истина — в тебе. Пока ты её ищешь, я превращаюсь в отражение твоей воли». Круто? Вроде да. А по сути — пустышка с золотым обрезом. Это не магия, это книга жалоб по метафизике, где каждая фраза звучит, как подсказка из буддийского печенья.
И тут, конечно, хочется спросить: кто вообще сейчас всерьёз пишет о гримуарах? Это даже не ретро — это винтажный эзофетишизм. Алхимический реквизит, случайно перепутавший жанры. Гримуар у Пелевина работает по принципу старой аудиокассеты: если вставил — будь добр, слушай до конца. Только проблема в том, что эта кассета заезжена с 2003 года, и плёнка уже хрипит на тех же оборотах: симуляция, гомункул, духовный рост, агапэ, реторта, бах.
А главное — что весь роман выстроен, как будто этот гримуар реально что-то решает. Как будто он дирижирует судьбой героя, диктует маршрут, программирует падение. Хотя на деле он просто бубнит. Да-да, не шепчет, не поёт, а именно бубнит: в тебе тень, за тенью свет, за светом падение, под падением спасение, между строк — гриб.
Если честно, уже хочется вставить туда рекламу: «Ваш гримуар заговорил загадками? Попробуйте обновить прошивку! Новая версия — с кнопкой “Заткнись”.»
Но Пелевин всё равно смотрит на эту «одну страницу» с видом великого привратника бытия. Он пишет её так, будто перед нами текстовый фетиш. Мол, прочти — и у тебя откроется чакра. Не открылось? Ты не понял. Не понял? Ты не готов. Не готов? Ну, тогда заново. Так и живём, крутим один и тот же абзац, как веник в проруби.
И вот в этом вся суть. Одна страница. И по кругу.
Герой листает гримуар — и снова попадает на тот же текст. Читатель листает Пелевина — и снова попадает на тот же роман. С другими масками, другими именами, другим соусом — но под соусом тот же шашлык из слов «иллюзия», «дух», «симуляция», «светящийся человечек» и «поиск себя в себе».
Тот же голос, та же интонация, тот же приём. Структура «магия + сомнение + ирония + жертва + ритуал + бах» давно стала не схемой, а протезом. Автору не нужно придумывать новое — он просто переливает отработанное через новую маску. Была тень? Теперь Луна. Был Будда? Теперь Ломас. Был шаман? Теперь адмирал. Был гримуар? А он и не уходил.
И всё это крутится вокруг того же одного листа. Даже не листа — экрана. Потому что и книга, и герой, и сам Пелевин уже давно живут не в книге, а в виртуальной петле. Где страница не одна — просто она бесконечно отражает саму себя.
Символично! Так и у автора: одна страница — и по кругу двадцать лет.
Пелевин в халате
В романе герои надевают маски и «становятся другими». Пелевин надувает щёки и с видом театрального гримёра восклицает: «Вот! Теперь он не он, а вот он!» И ты ждёшь, что сейчас начнётся трансформация — мистическая, страшная, с ломом в сознании. А начинается… TikTok-фильтр. Маска есть — а лицо всё то же. Только уставшее. Только «режим усталого Будды» включён.
Проблема не в том, что у Пелевина маски не работают. Проблема в том, что они ничего не меняют. Маска надевается — а персонаж всё равно продолжает нести ту же хрустящую эзомуть, крутиться в той же схеме и пыхтеть теми же фразами. Как будто Пелевин пишет их всех одним шаблоном: «выбрать архетип → надеть на него восточную шляпу → вставить две ссылки на Кастанеду → готово».
Герцог Эскал, к примеру, сначала кажется хоть каким-то персонажем: ванна, припадки, шёлковые халаты — думаешь, ну вот, хоть где-то текст забулькал. Но нет. Он надевает свою маску, а через две страницы в ней уже красуется... сам Пелевин. Опять. Только теперь с перчатками. И с очередной цитатой про внутреннего наблюдателя, который наблюдает наблюдателя наблюдающего.
Ты читаешь эти превращения и не ощущаешь ни драмы, ни страха, ни даже прикола. Потому что все маски ведут к одному лицу — к автору. Пелевин давно не прячет себя за персонажами. Он их не пишет — он вставляет в них свои старые речи, как в резиновых кукол для чтения манифестов.
В мире «A Sinistra» маска — это не способ стать другим. Это формальный пропуск в другую декорацию, где ты играешь ту же роль, только с другим названием. Был алхимик — стал герцог. Был студент — стал кукловод. Но всё равно ты читаешь и понимаешь: всё это — один и тот же человечек с фонариком внутри и табличкой «Глубоко». А глубина там — три сантиметра. И то с иллюзией.
Когда герой примеряет лицо другого — это должно пугать. Это должно бросать вызов: а есть ли у тебя лицо под маской? А что, если ты сам — маска? Но тут, увы, всё проще. У Пелевина ты надеваешь маску, чтобы... дотянуть текст до следующего «бах». Больше она не нужна.
А ещё смешнее, когда в романе подаётся это как некий духовный скачок. Мол, ты не просто вошёл в другого — ты перепрошил себя. Нет, Витя. Это не прошивка. Это смена аватарки. И то без фото, просто с тенью. Как будто вся магия закончилась на моменте: «Где тут кнопка “изменить”»?
Парад масок превращается в кастинг на главную роль самого Пелевина. Все герои — его варианты. Один с ухмылкой, другой с пафосом, третий с лексикой «мантра‑реторта‑тень». Но все они ведут в одну и ту же пещеру, где сидит автор с чайником, наливает пустоту по чашкам и ждёт, когда кто-нибудь скажет: «Вкусно, мастер!»
А вкус — знакомый. Горьковатый, чуть пыльный, с послевкусием «уже читал». Потому что никакая маска не спасает, если под ней — реприза. А реприза у Пелевина одна и та же: симуляция, пробуждение, агапэ, пшик. И снова — кто-нибудь надевает маску.
Поэтому каждый новый поворот сюжета в «A Sinistra», где кто-то надевает на себя чужое лицо, воспринимается не как поворот — а как смена заставки на старом DVD. Меню поменялось, а фильм остался тот же. И ты сидишь, щёлкаешь кнопки и думаешь: может, хоть субтитры будут новыми?
Увы. Ни субтитров, ни новых лиц. Маска на маску. Лицо — одно. Пелевин играет в переодевания, но каждый раз выходит в том же халате.
Гомункул как диагноз
Главный плод всей книги — гомункул, Исполнитель желаний. То, ради чего герой варит, ждёт, цитирует гримуар и делает грустное алхимическое лицо. Казалось бы, кульминация. Алхимический апогей. Философский взрыв. Но, увы, в результате всех этих мистических прыжков на месте рождается… розовый человечек, полупрозрачный, как слайм из TikTok, и с интеллектом буддийского тамагочи.
Пелевин подаёт его как итог пути. Мол, вот, дитя боли, духа, симуляции и воздержания. Но на деле этот Исполнитель — не алхимическое чудо, а метафизическая пародия на самого Пелевина. Потому что единственное, что он делает, — это исчезает. Всё. Миссия выполнена. Спасибо за участие.
Ты читаешь, как герой растит эту субстанцию — и ждёшь, что сейчас начнётся что-то… ну, хоть что-то. Что-то, ради чего стоило листать десятки страниц про симуляции, маски и реторты. А получаешь пузырь на духовной пене, который говорит с тобой голосом оператора из техподдержки:
— Здравствуйте. Я могу исполнить одно ваше желание. — Да? — Я исчезаю.
Уходит. Скатертью дорога.
И вот ты сидишь, с раскрытой книгой на коленях, и понимаешь: это оно. Квинтэссенция. Финальный штрих. Розовый сгусток, который умеет только растворяться. Не спасает. Не уничтожает. Даже не троллит. Просто — выпаривается.
Пелевин называет его «Исполнителем желаний», но выглядит он как психотерапевт на удалёнке, который устал и слил Zoom-сессию. Самое сильное, на что он способен — это отсутствовать эффектно. Причём с таким видом, будто делает тебе одолжение.
И тут ты понимаешь: этот гомункул — не часть сюжета. Он — диагноз. Диагноз книге. Диагноз автору. Диагноз всему жанру, в котором «плод страданий и магии» превращается в сияющую капсулу «ни о чём», летающую по роману без цели и без веса. Как снежный шарик из китайского сувенира: потрясли — блестит. Подождали — осел.
Герой книги хочет одного: просветления, агапэ, трансформации. А получает гомункула, который, как будто родился из цитат, вставленных в блендер:
— Зачем ты пришёл? — Я не приходил. Ты меня выдумал. — Так исполни моё желание. — Я уже исполнил. Я исчез.
Тут должен быть шок. Или восторг. Или хотя бы риторический оргазм. Но нет. Ты просто слышишь: пшшш… И всё. Это даже не финал — это потухшая сигарета метафизики, недокуренная и забытая на подоконнике.
А теперь приглядись. Гомункул — светящийся, расплывчатый, всё знает, ни за что не отвечает. Хмм. Знакомо, да?
Это не персонаж. Это карьерный аватар самого Пелевина. Он двадцать лет растил из себя этого человечка — и вот он, готов. Весь в сиянии, в метафорах, в цитатах. И что он делает?
Исчезает.
Агапэ для бедных
Кульминация? Взрыв? Эпифания?
Нет. У Пелевина всё скромнее. Герой подходит к финалу после всех метафизических хождений, алхимических страстей, смены масок, симуляций, исчезновений и откровений — и просит… агапэ. Милосердной любви. Духовной. Бескорыстной. Лучше бы он попросил два ролла и газету за ноябрь.
Это должен быть момент очищения. Прорыв. Разрядка всей этой симуляторной жары. Но вместо того чтобы ударить током, книга шипит, как закипающий чайник, который забыл, зачем включился. Ни рвущего небо прозрения, ни эстетического слома, ни даже дешёвого «бах». Просто — просьба о любви. И тишина. Гомункул растворяется. Герой остаётся. Ты зеваешь.
Это как если бы Нео в конце «Матрицы» не улетел, а сказал: — Знаете, а мне просто хочется, чтобы меня кто‑нибудь обнял.
Такой финал даже не сливается — он испаряется, оставляя после себя лёгкий мыльный налёт на стенках симуляции. Ни сюжета, ни смысла, ни катарсиса. Только кислое послевкусие духовного чаепития без сахара.
Ты дочитываешь и ловишь себя на мысли: а был ли конфликт? А была ли кульминация? Или всё это был медленный путь к одному тихому «пожалуйста», обёрнутому в словесную вату? Это не финал романа. Это набор для мягкой духовной эвтаназии: ничего не болит, ничего не радует, просто становится тише, и ты вроде как «понял всё».
Главный удар в том, что Пелевин всерьёз считает этот момент высшей точкой развития. Что в мире симуляций, масок и ложных смыслов искреннее прошение об агапэ — это акт мужества. Но выглядит это так, как если бы автор в финале подошёл к читателю с подносом и сказал: — Это не фейерверк. Это кашка. — Горячая? — Нет, уже остыла. — А вкус? — Истинный. Просто ты не готов.
И вот ты сидишь с этой «кашкой», вертишь её ложкой, а в голове звучит одна мысль: раньше тут были идеи. Сейчас — сентиментальность без причины. Будто мастер дзен, вместо того чтобы ударить тебя палкой, тянет одеяло, шепчет «не болей» — и уходит в туман.
Пелевин закончил роман, как заканчивают старую стендап-программу: без финального панча. Просто кивок и свет погас. Смешно и грустно, что смеяться уже не над чем. Ни над собой, ни над автором, ни даже над гомункулом.
Финал будто сам стесняется, что он финал. Он стоит в углу, смотрит в пол и бормочет: — Извините, я тут просто... агапэ...
Как застрял Витя
Пелевин пытался взлететь над виртуальностью, но запутался в собственных шнурках. Он хотел — как раньше: нажать кнопку «духовность», включить «режим шамана», добавить реторты, симуляции и немного тусклого буддизма — и полететь. Но не взлетел. Не выстрелил. Не пробил потолок. Просто развернулся на месте, сделал круг и шмякнулся в собственную тень.
Он ушёл не в цифровой ад — он ушёл в симуляцию самоповторов, в такой литературный зеркальный зал, где на каждом повороте — он сам. Умный. Блестящий. Духовный. Тот самый, каким он был в 90-х, когда его читали с расширенными зрачками и шёпотом: «Он знает». Только теперь зеркала мутные, свет гаснет, а сам Пелевин ходит между отражениями и пытается угадать, где выход. Спойлер: выхода нет.
Его новые книги — это уже не литература. Это эмуляция того, чем он был. Как если бы гениальный музыкант пытался сыграть свои лучшие хиты на кастрюле, надеясь, что фанаты вспомнят ритм. Но кастрюля глуха. Публика ушла. Осталась только тень, которая говорит «я — постирония», но звучит, как крик из далёкой будки ЛитРеса.
Он больше не пророк, не гуру и даже не тролль. Он — мем о Пелевине, который печатает сам себя в новой обложке, но забывает обновить смысл. Гримуар? Уже был. Симуляция? Пройдено. Гомункул? Ну, вы поняли. Маски? Остались без лиц. Просветление? Скорее, отчётный концерт усталого одинокого аватара.
Всё, что раньше казалось острым — теперь тупо скользит по сознанию. Всё, что будоражило — теперь убаюкивает. Всё, что было вызовом — теперь стало автозаменой. А сам Пелевин — не писатель даже, а алгоритм старого Вити, застрявший в вечном ctrl+c → ctrl+v.
Он сдулся. Окончательно. И тихо. Без взрыва. Без эпатажа. Без последнего танца. Просто... исчез. Как его гомункул. Как его идеи. Как его сюжеты. Один день Пелевин не проснулся. А книги продолжили выходить.
