Кто такой Вячеслав Прах? Хороший вопрос, на который сам Прах с удовольствием ответит страниц на четыреста. А вы — с удовольствием пожалеете, что спросили. Он пишет в стиле в стиле «Камасутры для душевнобольных». Тут тебе и Будда, и Франкл, и логос, и Аполлон, и анус — всё через запятую, потому что «я так чувствую». И пусть весь мир подождёт.
Название и обещания: когда тебя зовут на оргии, а приводят на чтение блога о самопознании
«Грубый секс и нежный бунт». Вот она — челюстная удавка, рекламная кричалка, замануха для любителей острых ощущений и тех, кто втайне мечтает совместить Камасутру с цитатником Ошо. Это не название — это обманка в розовой обёртке с претензией на скандал. Увидел такое — думаешь, сейчас тебя трахнет литература в самом неприличном смысле этого слова. А в итоге тебя нежно покусывает графоман с дипломом философского кружка и рассказывает, как правильно любить себя при свете свечи и запахе спермы в логосе.
С первых страниц становится ясно: грубого секса здесь ровно столько же, сколько сатаны в «Славянском базаре». А бунт? Бунт — это когда Прах, измученный собственными афоризмами, резко решает: «А теперь я напишу, как я чувствую». Не как ты, не как герой, не как персонаж — как я, Прах. И начинается. Тридцать страниц о том, что женщина — храм, мужчина — энергия, член — философия, а глотание спермы — акт теологического единения с мужской сутью.
Ты ожидаешь насилия страстью, а получаешь насилие смыслом. Всё, что должно было быть мокрым, оказывается влажным только от пота амбиций. Всё, что должно было рвать, натужно шепчет. Вместо ударов — тёплая ванна с цитатами из Франкла, причём не Франкла, а франклоподобных мыслей, отжатых через сито самовлюблённости. Секс здесь — как новогодний салют в полдень: вроде хлопнуло, а радости — ноль.
Название обещает тебе сломанную табуретку под телом, визг, жажду, горячие слёзы на холодных простынях. А книга приносит тебе теплую девочку в халате, которая скажет: «Ты плачешь, потому что ты — огонь». Это не литературный вызов, это развесистый винегрет из плохо выбритой философии, тушёного самолюбования и графоманской негабаритности.
Прах не пишет — он исповедуется, выкрикивая каждый абзац в лицо своему зеркалу. Название же — его личный крик: «Посмотрите, как я могу!». А ты смотришь. И видишь, как он не может. И даже не собирался. Он просто метался между шершавыми фантазиями и глянцевыми обобщениями, пока не сплёл из этого кокон, в котором теперь прячет свою «нежную бунтарскую» невинность.
Эротика в плохом «режиме»: когда грубость — просто шум, а член — символизм
Если вы всё ещё верите, что «грубый секс» в этой книге — это что-то острое, опасное и эротически провокационное, то у меня для вас плохие новости. Здесь грубость — не страсть, не одержимость, не дикая телесная поэзия. Здесь грубость — это голосной набор из трёх слов: “член”, “анус” и “вся я в тебе, как логос в Нирване”. То есть ты читаешь — и не возбуждаешься, а чувствуешь, что тебе впрыскивают из шприца концентрированный “у-о-о, я сказал АНУС, а теперь любите меня!”
Эротика у Праха — это как если бы интимную сцену снимали на утюг, но режиссёру было важно не кадр, а то, чтобы все поверили: «Я вас тут сексуально насилую высокими материями, потому что мне больно жить без логоса!»
Он сыплет “священными жидкостями”, как будто перед ним не женщина, а гипсовая статуя женственности, и он с утра до вечера обрызгивает её своей метафизикой. Плоть у него — это храм, но не из камня, а из спама: всё одно и то же, только по-разному запаковано. Женские губы — «алтарь». Мужской палец — «второй член». Половые акты — «разговор с Богом, но задом наперёд». И всё это с таким пафосом, как будто за каждым “вошёл в неё” скрывается диплом на золотую медаль по поэтическому пыльному потрохологическому слогу.
Проблема не в том, что он груб. Проблема в том, что он не чувственный. Физика есть, да. А вот тела — нет. Нет настоящей влажности между строк, нет тепла дыхания, нет кожного контакта, от которого у тебя мурашки по позвоночнику. Есть только автор, воздвигший член себе в вечный памятник и кричащий: «Вам не понять! Это не похоть — это экзистенция!»
Агрессия здесь подаётся как художественный приём. Но это не БДСМ с огоньком. Это театральный кружок “Домострой”, где за доминацию выдают нарциссическую фразу: «Я трахал тебя, как храм, заливал всё семенем и чувствовал, как я тебя просветляю». Это же не литература, а секс-лекторий для тех, кто путает возбуждение с нотацией. Всё, что у других авторов происходит по зову тела, у Праха — по сценарию из головы. И в этом — весь провал.
Потому что секс без страха, без стыда, без воздуха, без телесного безумия — это и не секс вовсе. Это иллюстрация к посту в инстаграме с подписью “не путайте похоть и боль — я художник, мне можно”.
А теперь вопрос: тебя возбудило? Нет? Вот и Праху всё равно. Главное — он сам в себя вошёл. А ты… ну, ты просто не готов к такой честности.
Нежный бунт? Или нежная занудность, замотанная в плед с цитатой из Франкла
Если «грубый секс» в этой книге был похож на вялое пыхтение драмкружка, пытающегося сыграть «Нимфоманку» по сценарию урока ОБЖ, то «нежный бунт» — это уже концерт Enigma в провинциальной библиотеке: лампово, душно и с обязательным шёпотом о смысле. Здесь начинается то, что автор называет «философией», а на деле — лекция по самопознанию, которую ведёт человек, не переживший ничего, кроме собственной графомании.
Сцена открывается Музой. Муза — это, по замыслу, женщина-загадка, женщина-философ, женщина-свет, женщина-флешка, на которой Прах записывает свои вдохновения, пока у него не сядет батарейка. Она якобы мудра, проницательна, тонка, хотя на самом деле это словарный бот из паблика “Психология — это просто”, закидывающий героя словами типа «логос», «масштаб личности» и «экзистенциальный вакуум».
Пахнет Франклом, цитатами и приторным чайком. Пишется как: — А ты знал, что смысл не нужно искать — он тебя сам найдёт? — Боже… кто ты?.. — Я — масштабная личность.
Автор искренне верит, что нашёл новую форму прозы — диалогическую философскую онанистику с элементами глотательной метафизики. Но всё, что он делает — это зачитывает нам школьное сочинение на тему «Зачем жить, если никто не глотает твой логос?»
Это не бунт, Лёша. Это морализаторская котлета, подогретая трижды. Он не разбивает ни один шаблон, он просто гладит тебя по голове, причём чужой рукой. В какой-то момент становится ясно: герой, автор, мысль и член — это одно и то же лицо. Только иногда он надевает очки и говорит: «Я теперь аналитик». Диалоги в книге напоминают встречу коуча с коучем: — Ты не любишь себя. — Ты прав. — А ты меня? — Я чувствую тебя. — Значит, мы одно. — Пошли трахнемся… философски.
Вот и весь нежный бунт.
Самое восхитительное, что автор действительно думает, будто открывает читателю глаза на мир. Что его Франкл — не просто франкл, а ФрАнКл! Что его смысл — как шлем с подогревом: ты надел и прозрел. Он говорит о свободе, как будто это его личная разработка, и с таким лицом, будто только что соскоблил истину с небесной стены и теперь лепит её на половые губы Музе.
Нежный бунт? Нет, это не бунт. Это душевный стриптиз для тех, кто хочет услышать “ты не такой, как все” вместо “спасибо, до свидания”. Это терапия для одного, которая прикидывается книгой. Это мужик с красивыми ногтями, читающий Франкла, пока заваривает вам чай из своей философской мошонки.
Женщина у Праха: сосуд, в который автор наливает свою лирику и сперму
О, как сладко Прах лепит женщину! Не персонажа, не личность, а композиционный реквизит с функцией глотания и молчания, в нужных местах поддакивающий: «Ты самый лучший, Автор, войди во меня и в мои смыслы». Женщина у него — не партнёрка, а икона с дыркой, к которой можно прикасаться строго по сценарию: сначала восхищение, потом вхождение, потом мораль.
Здесь всё просто: сначала он ласково погладит тебя по щеке цитатой из Виктора Франкла, а потом отшлёпает по философии. А ты, как читатель, всё это время сидишь с выражением лица «что за секта БДСМ-экзистенциалистов?» и ищешь выход из этой эротико-логосной мясорубки.
Главная героиня — Муза. Да не просто Муза, а Муза с приложением для прослушивания своих же афоризмов. Она не говорит, она вещает. Она не двигается — она позирует. И, что особенно мило, она всегда права, потому что все её мысли прошли модерацию у автора. Слушать её — как смотреть на икону в глянце: гладко, блестит, но от живого человека там примерно столько же, сколько от настоящего секса в фильмах канала «Культура».
В сценах близости она — то «сосуд», то «дьяволица», то «молекула женственности», то просто «анус, который ждал меня всю вечность». В сценах диалога — «носитель смыслов», «аналитик», «отражение моего гения». Ни разу — человек. Всё время — полированная поверхность, в которую автор любовно проецирует своё “я” с фильтром VSCO.
Психологически это уже не героиня, а лампа в виде женщины. И светит, и красиво, и под руку не лезет. Особенно красиво в момент, когда автор пишет, что хочет «сжечь её иконы своей спермой». Это, прости Господи, не метафора. Это реальный пассаж из книги, который одновременно должен быть страстным, бунтарским, исповедальным и, видимо, эстетическим. Только получается в итоге — семинар по объективизации в рифму.
Все женские роли у Праха крутятся на одном вертеле: ангел-шлюха, святая-проститутка, утонченное воплощение и грязная дыра. Всё это — не ради понимания, не ради исследования, а ради эстетического гештальта самого героя: он должен чувствовать себя или богом, или проклятым. А женщина — как и полагается в старой доброй мужской шизофазии — обязана либо преклоняться, либо молчать в позе «анус к логосу».
Пафос — как на лампочке: свечения много, толку мало. Он не говорит: «я её люблю» или «мне с ней хорошо» — он называет её тьмой, из которой он выпрыгивает со свечой во лбу и словами “вот он я!”.
Это не роман с женщиной. Это роман с зеркалом, отполированным до состояния идеального отражения. Женщина тут не нужна как личность, потому что Прах общается с ней так же, как с собственной идеей о себе: внимательно, любовно и в монологе.
Язык, стиль и многоточия: когда белая кровь капает из многоточий, а читатель истекает сарказмом
Вот он — язык, обнажённый и надушенный, как лобок на рекламной фотосессии «YSL. Вечность в тебе». Тут не стиль, а парад метафорической гипертонии, где каждое второе предложение выдает приступ: «белая кровь», «грязный свет звёзд», «нежный шёпот тьмы», «горький мёд сосков», «влагалище истины» (почти цитата), и, конечно, всепоглощающее: «я — логос, ты — мой анус, давай жить».
Метафоры льются, как если бы автор пролил на клавиатуру «духи смыслов» и пошёл печатать грудью. Каждый абзац выдрессирован — точка здесь только как акцент боли, а всё остальное — на многоточии, как на искусственной вентиляции глубокомысленности. Это не пунктуация, а жизненная философия: если не знаешь, что сказать — ставь троеточие и делай вид, что в этот момент у тебя «вошёл смысл».
Сюжет при этом тонет в пенной ванне объяснений. Герой не живёт — он диктует сам себе озвучку своей жизни, с той разницей, что не Левитан, а словесный бодибилдер, накачавший мышцы чувств и теперь дефилирующий по залу с криком: «Вот, посмотрите на мою боль! Вот, глядите — это грудь вины! А это — бицепс логоса!»
Каждое действие, каждый взгляд, каждый вздох герои пересказывают внутренним голосом Гомера на тестостероне. Когда другие пишут сцены, он пишет комментарии к сценам, как будто одновременно с романом выложил режиссёрскую версию, комментарии актёров и постскриптум от терапевта. Ни один диалог не может длиться меньше трёх страниц, потому что каждая фраза требует метафорического послесловия и философского отрыжка.
— Можно я тебя поцелую? — Можно. — Этот «можно» — как разрешение Вселенной принять меня внутрь твоей непознанной сути, обнажённой и в то же время сокрытой под сводами смыслов…
О, да. И так каждый раз.
Сам язык — это не речь, а застольная речь на вручении себе Нобелевской премии по писательскому эксгибиционизму. Слова у него — не инструмент, а декор на члене, которым он собирается проникать в сознание читателя.
Он не просто говорит «она красивая» — он заворачивает это в три слоя фольги: «её глаза — как перекипячённая тоска лета, смешанная с ртутной влагой вселенской недосказанности». И вот ты уже не возбуждён, не тронут, не даже раздражён — ты просто уставший от гипсовой пыльной драматургии, где каждое слово требует справки из РАН и ароматической свечи.
Это проза, в которой ты должен страдать не вместе с героем — а от него. Потому что он, сука, не умеет молчать. Он не может просто показать. Он всё объясняет. Он комментирует свой оргазм, как футбольный матч в студии «Матч ТВ» с разбором по эпизодам.
— Я вошёл в неё. — В этот момент я понял: вот она — форма жизни, в которой анатомия встречается с философией.
Писатель, который одновременно и актёр, и комментатор, и аплодисменты, превращает язык в шоу одного самолюбования. И ты уже не читаешь — ты присутствуешь. На спектакле. О том, как тяжело быть Прахом. Когда ты — такой особенный, а мир — такой с купюрами и без логоса.
Философская секция: выставка смысла или «как я ел Франкла ложкой из своего эго»
В какой-то момент, истощив свой эротический словарный запас и выдохнувшись от перекачанных монологов о «горьком мёде сосков», наш герой, он же автор, он же аватар собственного самолюбования, резко меняет интонацию. Теперь он не просто трахается философски — он философствует, как будто трахается. Открывается выставка смыслов, и первым экспонатом торжественно вносится Виктор Франкл. И дальше по списку: свобода, страх, логос, предназначение, детские травмы, гештальт и, на закуску, обязательная «масштабная личность».
Тут у нас не роман, а метафизический комбинат по производству глянцевых истин для скучающих телочек из Твери, подписанных на марафон “Найди свою точку G и точку Б”. Каждую страницу Прах суёт тебе в нос слово «смысл», как мент протокол. Не хочешь? Будешь. Он не просто рассуждает — он проводит экскурсию по своему внутреннему Лувру логоса. В каждом зале — по цитате. В каждом углу — «выстраданный» вывод, который напоминает не инсайт, а сториз с хэштегом мудростьдня.
Франкл здесь — как чеснок в борще: сыпется везде, даже в десерт. Причём не цитатой, а преображённой пародией, будто Франкл говорил не про концлагерь, а про то, как пережить, когда тебе не пишут в директ после поста о внутреннем ребёнке. Автор маниакально разжёвывает читателю, что смысл — это не внешнее, а внутреннее. Что логос — это ты. Что Бог — внутри. Что страх — это не враг, а тень. Всё бы ничего, если бы не то, как это написано.
Это не философия, это гороскоп с дипломом философского факультета. Причём не МГУ, а секции «Духовное развитие» на «Азоне». Он не мыслит — он развешивает гирлянды из слов, где «экзистенция» висит рядом с «влагой её глаз», а «ответственность» — с «болью в яйцах моего духа».
Сюжет в это время лежит в углу и курит. Драма? Какая драма? У нас тут абстрактный понос, поданный в хрустальной пиале с мёдом из Евангелия и посыпанный цитатами из Уайльда, которых он, похоже, не читал. Всё настолько расплывчато, будто автор сам не понял, о чём говорит, но очень старается выглядеть так, как будто понял.
Вся эта философия — не что иное, как самолюбование в обрамлении слова “смысл”. Он постоянно подсовывает нам полусырые сентенции: «Свобода — это ты, когда ты — не ты, а Бог в тебе». «Если ты боишься — значит, ты уже не свободен, потому что страх — это клетка из детства, где ты сидишь в логосе». «Муза — это та, кто молчит, чтобы ты мог говорить глубже, чем думаешь».
Серьёзно? Это не Франкл. Это эзотерическая шаверма, где каждый соус — “мудрость” из паблика “Цитаты великих, которых мы придумали сами”.
В этом разделе книги особенно чётко чувствуется главное: Прах мечтает быть не писателем, а пророком. Только вот пророк из него как из философского крема — сладкий, липкий и тающий при первом прикосновении к реальности. Он провозглашает свободу — в монологе. Он говорит о диалоге — без собеседника. Он пишет о боли — не испытав ни одной живой эмоции на странице. Это не манифест, это пост с картинкой «чай, книга, плед» и подписью “живи с душой”.
Согласие, власть и эротика: как ремнём по логосу, да не в бровь, а в читательский глаз
Тут бы, казалось, пора остановиться. Сделать вдох, вытереть метафоры, убрать логос под кровать. Но нет. Именно здесь, на повороте между «я трахал её, как смысл» и «её анус — мой ответ Богу», начинается настоящий праховый спецэффект.
В ход идут ремень, удушение, хватание за волосы, придавливание к стене и прочие радости, которые, казалось бы, требуют от автора не только слов, но и понимания, где заканчивается возбуждение и начинается уголовный кодекс. Но нет. Прах не просто пересекает тонкую грань — он вытирает о неё ноги. Причём босиком. С цитатой из Франкла в зубах.
Он играет с насилием как ребёнок с гранатой — не потому, что он злой, а потому что всемогущий в своей непонимающей невиновности. Он, конечно, называет это «страстью», «энергией», «глубиной», но когда читаешь, хочется не душ принять, а вызвать литературного опекуна.
Сцена с ремнём: герой аккуратно, как будто в рекламе духов, надевает кожаный ремешок на шею партнёрши и рассуждает, как это «удерживает момент». Она ничего не говорит. Он — продолжает. Она «замерла». Он — толкает дальше, потому что в этот момент «соединение смыслов».
Вот это — уже не эротика. Это презентация неадекватности, замаскированной под высокую духовную честность. Это когда фраза «она замерла» подаётся не как сигнал «стоп», а как повод «вжарить ещё».
Насилие здесь — не тема. Насилие здесь — декорация, антураж, мебель в интерьере “настоящего мужского желания”, которому всё можно, потому что оно так чувствует. Автор не спрашивает, хочет ли она. Он констатирует, что она уже готова, потому что «её тело дрожало в унисон с моей болью». Это не секс. Это ритуальный акт самообожествления, где партнёрша — инструмент, а согласие — факультатив.
Самое мерзкое, что он считает это «честностью». Он пишет: «Я знал, что это может быть слишком, но не мог остановиться». А потом добавляет: «И она не просила». Ну конечно, не просила. Потому что в мире Прахов всё согласие — предполагаемое. Типа «если она не убежала, значит, одобрила». Если дыхание не перехватило, значит, поиграть можно.
Это уже даже не эстетический провал. Это этический тромб, который автор гордо называет «глубокой телесной искренностью». Он не видит, что делает. Он уверен, что показывает страсть. А выходит — демонстрация власти без зеркала. Это как лекция по психотерапии, где ведущий показывает, как ломать личные границы и получать за это благодарность.
Формула проста: “она была в шоке — значит, впечатлилась”. Он не спрашивает, он предполагает. Он не предлагает, он вторгается. И всё это под соусом: «Ну мы же взрослые, да?»
Нет, Прах. Не взрослые. Просто ты до сих пор не понял разницу между порывом и согласованной страстью, между желанием и доминацией, между героем и хищником. И твой роман, вылепленный из ремней, логоса и слова «влагалище», так и остаётся — пособием по эротическому самоуважению, написанным человеком, который путает возбуждение с контролем.
Кульминация — или её видимость: как Прах торжественно пришёл к тому, с чего начал, но уже без трусов
Вот мы и добрались до великого «перелома». До того самого момента, где герой — он же глашатай смыслов, он же диктатор собственных эрекций, он же каратель логоса — внезапно прозревает. Понимает. Осознаёт. Возрождается, как феникс из собственного пафоса. Он, как бы, становится новым собой. И ты, как читатель, по идее должен плакать, трястись, замирать. Но по факту — зеваешь, тянешься к чаю и думаешь: «А, так он ещё и финал сдул».
Кульминация у Праха — это не точка кипения, а медленная протечка через трещину в сценарии. Она не взрывается, а испаряется. Вроде бы герой встречает Музу, вроде бы говорит, что понял, что «всё было во мне», вроде бы отпускает, принимает, прощает, обнимает воздух, целует тишину и мастурбирует на отражение своей «обновлённости».
Но проблема в том, что он не изменился вообще. Он был гуру в начале, остался гуру в конце. Только теперь он просто говорит тише, в более дорогой рубашке, с чашкой осознанного кофе в руке. Это как если бы рэпер, который целый альбом кричал: «я король», в финале вышел на бис и прошептал: «я… король». Вроде бы потише. Но всё ещё про себя.
Где ж ставка, а где развитие, Прах? Где выбор, где риск? Где хоть одно «а если всё пойдёт не так»? Ах да. Мы же говорим о герое, у которого весь внутренний конфликт — это “я чувствую слишком сильно, и никто не может вместить мой масштаб”. Он не страдает — он работает собой. Каждая его «трансформация» — это как переодевание в зеркале: было чёрное поло, стало белое. Всё. Жизнь изменилась.
Никакой ставки. Никакого проигрыша. Никакой утраты. Просто он погрустил, полизал свою экзистенцию, а потом понял: «Я, оказывается, и есть смысл». Аплодисменты, занавес, в антракте — продажа афоризмов по акции.
Финал у книги — это не развязка, это инстапост. Такой, где на фоне заката ты пишешь: «Она ушла. А я остался. Но уже другой. Спасибо тебе за то, что ты показала мне меня. И пусть никто не знает, что ты — это я».
Ты дочитываешь — и ловишь себя на мысли: если это был путь героя, то он шёл по беговой дорожке в спортзале, в зеркальных очках и с цитатами из Франкла на пульсометре. Всё крутится, всё блестит, пот стекает — а ты всё ещё на месте. Только потный и с философской травмой.
Это не катарсис. Это самоаплодисменты в пустом зале.
Прах, побери такой секс
Или как из фраз «я вошёл в неё» и «я понял смысл» вырастает бесконечный монолог о том, каково быть великолепным и непонятым
Ну что, вот мы и у финиша. Пробежали марафон из сперматических метафор, душных лекций по самопознанию и ремнёвого философского фистинга. Что остаётся после?
Красивые картинки. Да, картинка есть. Свет падает красиво. Женщина смотрит молча. Мужчина что-то понимает. Камера медленно отъезжает. Всё — как в рекламе духов: ты вроде чувствуешь, что сейчас случилось нечто глубокое, но запах — пластик и пафос.
Вроде бы была страсть. Была Ницца, был Прованс, были соски, логосы, шёпоты тьмы и белая кровь. Были женщины, чьи тела автор лелеял, как грядки с нарциссами. Были философские напёрстки: чуть-чуть Франкла, щепотка Сартра, три капли Бога, и сверху — сперма смысла.
Но ты закрываешь книгу — и понимаешь, что весь этот бурный коктейль в бокале из стекловаты — вакуум. Ничего не изменилось. Ни у героя, ни у тебя. Потому что, несмотря на весь его словесный фейерверк, Прах никогда не вышел из себя, чтобы хоть кого‑то услышать. Всё, что происходило — происходило в его голове. И для него. И им.
Для кого эта книга сработает? Для читателя, влюблённого в поэзию секса, которому не нужна сама сексуальность. Для того, кто не требует от текста сюжета, конфликта или правды, а предпочитает инстаграм-пост, растянутый на двести страниц. Для каждого, кто хочет, чтобы ему красиво наврали: ты — масштабная личность, просто ещё не встретил Музу с нужным анусом. И, наконец, для всех, кто считает, что нарциссизм — это не диагноз, а эстетика.
Что хочется сказать автору. Прах, дорогой. Забери, пожалуйста, свои ремни. Забери свои цветочные метафоры, свои молчащие сосуды и все 713 многоточий. Забери Музы, в которых никто не живёт, и логос, в который ты так страстно входишь сам. Забери всё это. И попробуй хоть раз — просто услышать. Не объяснять. Не возвышаться. Не втирать про смысл. А услышать. Другого. Мир. Женщину. Да хотя бы редактора.
Пока ты этого не сделаешь — ты не пишешь. Ты просто читаешь самому себе сказку на ночь, где ты красивый, тонкий, философский и непонятый. А все остальные — декорации, в которых ты эякулируешь смыслом под выкрики "Я чувствую!"
Прах побери такой секс. И такое писательство. Потому что всё, что здесь действительно было грубым — это твоё высокомерие, замаскированное под откровение.
Занавес. Можно выдохнуть. И пойти читать Чехова — чтобы напомнить себе, как это бывает, когда глубина не орёт о себе. А просто есть.
