Наш сегодняшний пациент — «Нос». Та самая повесть, которую Николай Васильевич, трепеща перед цензурой, издал под видом метафизической нелепицы. Мол, майор проснулся — нос исчез, ха-ха, какая аллегория! Как будто мы всё ещё в восьмом классе и нам можно втюхать, что взрослый мужик в парадном мундире вдруг лишился носа и этим потрясён до основания.
Нет, господа. Мы взрослые люди. Мы знаем: если персонаж внезапно теряет часть тела, то это не к насморку. Это — к фрейду.
Нос — не нос
Скажите честно: вы правда верите, что майор может проснуться, не найдя носа, и впасть в истерику такой силы, что бросается по всему Петербургу, ищет его в церквях, стучится к чиновникам, идёт к газетчикам? Ради носа? Это что, аллергия уровня апокалипсиса? Нет, дорогие мои. Если вынуть палку из заднего прохода академической критики и посмотреть здраво, становится очевидно: «нос» в повести — это, прости Господи, член.
Да-да, тот самый. Потеря которого вызывает настоящую экзистенциальную катастрофу.
Посмотрите сами: Ковалёв просыпается и понимает — исчезло нечто, что делает его мужчиной. Он боится выйти на улицу: стыдно, кажется, что все заметят. Он не может жениться. Как же жениться, когда «этого» нет? А «нос» тем временем шляется по городу, надевает мундир, катается в карете и вообще ведёт себя как орган с независимыми политическими взглядами.
Да это же классика дисфункции с элементами социальной драмы!
Цензура, которой страшнее, чем Богу
Поймите Гоголя правильно. В 1830-х открыто писать про мужские утраты было нельзя. За такое могли не только вырезать куски из текста, но и из самого автора. Поэтому он сделал, как все великие русские писатели: пошлость спрятал за метафору, наглость — за аллегорию, хохот — за литургическую тоску.
И родился «Нос» — повесть, в которой будто всё чинно, но пахнет паникой из-под одеяла. Гоголь наверняка давился смехом, когда писал сцену, где нос в мундире чинно сидит в соборе, а Ковалёв дрожит за колонной. Ведь если вместо носа вообразить другой орган — да ещё и в храме — картинка выходит не просто абсурдной, а откровенно скандальной.
Цензор читал: «нос стоит в соборе» — и кивал, мол, мистический абсурд. А Гоголь в этот момент ржал в рукав, представляя совсем другую картину.
А если представить честно
Сцена первая. Утро. Майор Ковалёв вскакивает, смотрит в зеркало. Вместо носа — пусто. А если читать без цензурных очков, то вместо привычного «лицо без носа» мы видим совсем другое: мужик проснулся, потянулся… а там пустота. Вот это да! Тут не то что к цирюльнику — тут хоть в монастырь беги.
Сцена вторая. Собор. Гоголь пишет: «Нос стоял в церкви в мундире». А теперь, дорогие, заменим нос на «орган». Представьте: чинный храм, свечи, хор… и в первом ряду, с важным видом, стоит он — не нос, а главный герой мужских анекдотов. С мундиром, с орденами. Стоит гордо, величаво, и Ковалёв, прижавшись к колонне, в ужасе наблюдает. Сатира? Да это феерия!
Сцена третья. У полицейского пристава. Ковалёв жалобно бормочет: «У меня нос пропал». А если честно: «Пропал член!» И пристав, лениво записывая, спрашивает: «Когда заметили?» Смешно? До слёз. Это ведь классическая мужская паника, обрамлённая гоголевской бюрократией.
Сцена четвёртая. Ковалёв мечется, думает о женитьбе. «Как же я без носа?» — вопрошает он. А теперь честно: «Как же я без этого?» И весь абсурд встаёт на место: жениться без «носителя фамилии» — всё равно что идти в театр без билета.
Ковалёв и его комплекс
Майор Ковалёв — герой не без лица, а без мужественности. Он не страдает от утраты слуха или зрения, он страдает от того, что не может жениться. Весь пафос трагикомедии в том, что его социальное существование рушится, стоит исчезнуть этому несчастному «носу». Он немедленно теряет уверенность, впадает в истерику, чувствует, что стал ничем.
Подумаешь, нос! Да если бы у тебя, майор, пропал зуб — пошёл бы к стоматологу. А тут метания, слёзы, истерика. Не иначе как кара за прошлые похождения.
Орган на свободе
А теперь представьте самую знаменитую часть. Нос катается в карете. То есть, извините, орган сел в экипаж и едет по Невскому, раздавая важные поклоны. Зрелище, достойное не только абсурда, но и самой скандальной карикатуры века.
Или ещё лучше — когда орган заходит в дом к даме чиновника. Гоголь, конечно, описал это туманно, но под текстом ясно читается: самостоятельное мужское начало решило пуститься в светские приключения. И не скажешь же цензору в лоб: «Орган у меня бегает по гостям». Поэтому и получился «нос».
Нос в церкви, нос на лестнице, нос в полицейском участке. Кажется, он уже на гастролях. Всё как бывает с органом, почувствовавшим свободу: сначала театры, потом гостиные, потом — революция.
Возвращение к телу
А финал — апофеоз цензурного маскарада. Всё как в снах на грани приличия: орган вдруг возвращается на место, и жизнь налаживается. Причём — без объяснений. Ни причины, ни морали. Просто чудо, господа.
Как после тяжёлого запоя: проснулся, смотришь — всё снова при тебе.
И тут Гоголь с лёгкой усмешкой пишет: «Чудно, господа, невероятно!» А за этой фразой слышится торжествующий хохот, как будто писатель подмигивает нам из XIX века: — Поняли, о чём я писал? Молодцы. Только никому не говорите. А то вырежут не нос.
Гоголь — первый автор фаллической трагикомедии
В этой истории смешалось всё: стыд, цензура, мужская уязвимость и русская бюрократия. И именно поэтому «Нос» так живуч. Потому что он не про насморк. Он про вечный страх мужчины проснуться утром и обнаружить, что жизнь лишилась главного рычага.
Гоголь оказался первым, кто вшил в ткань литературы фаллическую трагикомедию под видом абсурдистской сатиры. Достоевский потом писал про униженных и оскорблённых, Толстой — про духовные кризисы, а Гоголь первым показал катастрофу в чистом виде: исчез главный орган — исчез человек.
Постскриптум вместо морали
Теперь, когда мы это проговорили, взгляните на школьные учебники иначе. Откройте «Нос» и читайте его не глазами жертвы цензуры, а глазами проказника, который подсунул нам самую неприличную анекдоту XIX века.
Гоголь — не только отец русской прозы. Он — первый отечественный автор, кто с умным лицом и парадным мундиром текста написал историю о том, чего нельзя называть.
И когда в следующий раз вам будут рассказывать про символику «носа», про мистику и бюрократический абсурд, просто улыбнитесь и скажите: — Да-да, очень глубокий текст. Особенно, если помнить, что речь там шла совсем не о носе.
