Бедро и тело как зона риска
Дамы, господа и прочие литературные извращенцы — молитесь. Пока ещё можно. Потому что уже завтра любой роман, где кто-то посмел не только лечь, но и просто подумать о том, чтобы лечь — с кем-то, как-то, где-то, желательно без шапки, — будет официально признан угрозой нравственной безопасности нации.
Новый этический режим шагает по планете. Он не похож на прежние цензурные машины с их грубыми ножницами и прокурорскими визгами. Нет, этот — гораздо изощрённее. Он липнет к обложке с нежной заботой маркетолога, улыбается, как консультант из книжного, и незаметно лепит: «18+». Вроде бы не запрет. Вроде бы не костёр. Но в глазах родительского комитета уже зреет мысль: если на книге стоит «18+», значит, там как минимум групповуха на фоне луны и сцена с массажем простаты.
Лодыжка, бедро, слово «тело» — это уже зона риска. Упомянул в тексте «прикосновение губ» — готовься к ироничной ссылке на статью закона. Через пару лет нас ждёт новый жанр литературного триллера: «Автор против наклейки». Он будет коротким, сдержанным и безымянным. Потому что имя вымарают, а сдержанность — последнее, что останется от человека, которому на рецензии написали: «сексом и похотью развращает сознание подростков».
Вы ещё не забыли «Даму с собачкой»? Ну так пересдавайте. Потому что в новой реальности это не рассказ о встрече и одиночестве, а документально зафиксированное нарушение морального кодекса. Кто-то же кому-то вошёл в комнату. Кто-то же кого-то держал за руку. А ещё, прости Господи, «слёзы текли». Не слишком ли натуралистично, Антон Павлович? Где ваша самоцензура?
Если раньше цензура приходила как сержант с сапогами, то теперь она работает в белом халате с надписью «Забота о духовности». Её не видно, но ты точно знаешь — она рядом. Заходишь в книжный — а там целая секция в матовых обёртках. Сплошной «литературный adult only». Вот «Доктор Живаго» в целлофане, рядом — «Пикник на обочине» с предупреждением: «Содержит элементы сексуальной неопределённости». А вот и Пелевин, скромно отвернувшийся в угол, — просто потому что он Пелевин.
Открытие любого книжного магазина в будущем — это почти исповедь. Стеллажи будут выстроены по степени богоугодности. Рядом с отделом духовной прозы — секция «сомнительных текстов». Там тома в свинцовых чехлах, с голографической наклейкой «Только с 21 года и с чистыми руками». На полках — датчики движения, которые щёлкают каждый раз, когда кто-то потянулся к книге Флобера или Хемингуэя. Щёлк! — и на тебя уже смотрит продавец с лицом учителя ОБЖ. «Кого вы хотели читать, молодой человек?.. А мать знает, что вы интересуетесь анахронической близостью?..»
Смех смехом, а за тобой уже выехал фургон с надписью «Этическая бригада». В нём трое — богослов с гугл-таблицей, бабушка из родительского чата и молодой юрист, который мечтает стать прокурором по делам культуры. Они не грубые. Они деликатные. Улыбаются, вежливо ведут тебя в книжную комнату с иконостасом «духовной безопасности». Там тебя попросят повторить: «Да, я ошибся. Да, я больше не буду читать про поцелуи без паспорта».
А если ты скажешь, что это же просто литература? Что это о чувствах, о тонкости, о языке тела, который так же естественен, как язык слов?.. Тогда они вынесут тебе диагноз. Ибо на каждый аргумент у них есть «регламент» и «предписание». На каждую сцену — скрин с кодом правонарушения. А на каждое волнение — маркер «потенциально развращающее содержание».
Секс, любовь, телесность — всё это уходит в подполье. Сначала тебе просто предлагают убрать сцену. Потом советуют заменить «поцеловал» на «склонился». Потом говорят: «А может, герой просто уйдёт?..» В итоге роман превращается в диалог холодильников: холодно, стерильно, но зато морально устойчиво.
Книжная постель — теперь место преступления. Оставь там героя — и проснись обвиняемым. Хочешь писать о взрослом человеке, переживающем близость? Заполняй анкету, прикладывай СНИЛС и получай разрешение на описание. Максимум — держание за руку. Всё остальное — после брака. Лучше церковного.
И вот сидит читатель, у которого, прости, тоже есть гормоны, воспоминания и чувства, и читает новый одобренный роман: «Он посмотрел на неё. Она посмотрела на него. Затем оба посмотрели в сторону духовной крепости». Всё. Роман окончен. Аплодисменты. Не дай Бог, там кто-то вспотеет.
А если в тексте появится «вздох» или «затуманенный взгляд» — прибежит эксперт с лупой: «Так-так, тут что-то нечисто. Содержание требует переклассификации. Слишком плотная метафора. Двойное дно. А где духовность, простите?..»
Мы идём к эпохе, где «эротическая сцена» будет звучать как уголовная статья. Где слово «грудь» нужно будет сдавать в сейф до конца главы. Где «пальцы на коже» — уже, считай, декларация похоти. Где всё, что связано с прикосновением, станет темой спецрасследования. Потому что нечего тут трогать. Ни героев. Ни читателя. Ни саму жизнь.
Пока ты думал, что пишешь о любви, уже набежала комиссия по маркировке. Они не прочли книгу — они её отсканировали. Там 6 поцелуев, 2 объятия, 1 упоминание груди, 4 затаённых взгляда и один эпизод, где персонаж «задержал дыхание». Всё. Подлежит маркировке. Опечатывается. Поставляется в магазины с ограничением. Желательно в чёрной коробке, как порно-диск из 2004-го.
Добро пожаловать в эпоху телесного изгнания. Когда литература всё ещё имеет право говорить обо всём, но только шёпотом, из‑под лавки, на всякий случай — через метафору. Или лучше молчать. Чтобы не вызвать приступ морали у бабушки из Совета по нравственности.
Вот она — новая реальность. Где главный злодей романа — не маньяк и не бюрократ, а полуголая сцена на 183-й странице. Где читатель с красным лицом покупает роман в пакете, как бутылку. Где автор пишет любовную сцену, будто протокол взлома сейфа. Где «взрослый контент» — это уже не порно, а всё, что связано с лаской, доверием и близостью. И это не шутка. Это инструкция по выживанию в литературе без тела.
Любители сложноподчиненных оргазмов
И вы, между прочим, не первые, кто хочет накрыть литературу простынёй приличий. Был уже у нас один такой век — двадцатый. О, какое это было время! Там цензура ещё ходила в мундире и с барабанами, но уже репетировала сегодняшнюю хореографию лицемерия.
Вот он, Джеймс Джойс — гений, зануда и любитель сложноподчинённых оргазмов. В 1922 году выпускает своего «Улисса» — роман, где поток сознания выливается в поток плотских ассоциаций. И понеслась. США сказали: это не литература, это эрекция на бумаге. В Нью-Йорке конфискуют тираж, а в Бостоне вообще начинают жечь. Джойс же, как истинный ирландец, не теряет самообладания: «Раз жгут — значит, читают».
В дело вступает знаменитое судебное разбирательство United States v. One Book Called Ulysses. Риторика обвинения — как из методички отдела по борьбе с похотью: «обнажённые образы», «вульгарный слог», «психологическая порнография». А по сути — текст, в котором женщина смеет подумать (!) о том, как ей хорошо было когда-то. Ну, всё, конец морали. Женщина и удовольствие — несовместимы по мнению тех, кто считает фаянсовый кувшин вершиной эротики.
Но вот финт! Судья Джон Вулси, не лишённый чувства реальности, решает не кусать книгу по обложке. Он берёт и… читает её. Да, весь этот поток, весь этот Моллимонолог. И выносит вердикт, который до сих пор цитируют как пощёчину ханжеству: книга не порочна. Она сложна, да, местами интимна — но это литература. А не каталожный список грехов. И что вы думаете? Книгу тут же начали читать все. Даже те, кто раньше думал, что Улисс — это просто греческий турист.
Следующая звезда карусели — Дэвид Герберт Лоуренс. Он, бедняга, решил, что мир готов к откровенности. Написал «Любовника леди Чаттерлей» — роман о женщине, которая после травмы мужа решает, простите, жить. В том числе телесно. С кем? С простым егерем. Классический хоррор для викторианской морали: класс перепутан, тело проснулось, страсть не замазана кружевом.
Книгу тут же запретили в Британии. Потому что если джентльменша спит с рабочим — это не литература, это революция в постели. Прокуроры — те самые рыцари целибата с чернильными жезлами — пошли в наступление. В 1960‑м в суде по делу против издательства Penguin один из них, с лицом оскорблённой скатерти, задаёт исторический вопрос: «Хотели бы вы, чтобы это читала ваша жена, ваши дети, ваши слуги?..» Пауза. Хихиканье. Присяжные посмотрели друг на друга, как бы говоря: «А может, и хотели бы…»
И суд — о чудо! — оправдывает роман. Потому что если ваша жена не читает Лоуренса, а ваш слуга прячет от вас эротический контекст — то это не защита нравственности, это поражение интеллекта. После этого тираж «Любовника» взлетел до небес, как юбка при встречном ветре. Больше миллиона копий в первый месяц. Лоуренс бы улыбнулся, да не дожил: к тому моменту его уже похоронили в тени скандала.
Ну а теперь внимание — Генри Миллер. Человек-динамит. Американский Бахус с типографской машинкой. Его «Тропик Рака» — это не книга, а сексуальное обострение с философским комментарием. Миллер не шепчет — он орёт: «Я живу, я трахаюсь, я думаю!» Его повествование — как вечеринка, где Гегель дерётся с проституткой под музыку Шопена.
И что же? США его не печатали. Франция — печатала. Читали все, но по углам. Американский суд считал, что это слишком. Слишком прямолинейно, слишком честно, слишком влажно. Книга становится запрещённой. Пока, в 1964‑м, опять не вмешивается суд — уже по делу Grove Press v. Gerstein. Там снова пытаются объявить «Тропик Рака» непристойностью. Но снова появляется здравый смысл — и книга оправдана. Потому что если ты запрещаешь Миллера, ты запрещаешь человеческое в человеке.
И вот парадокс: всё, что пытались похоронить под лавкой морали — взлетело на вершины. Джойса начали изучать в университетах. Лоуренса переиздают с глянцевыми обложками. Миллера цитируют на TED-конференциях.
Потому что реальность такая: запрет — это лучший маркетинг. Судебный процесс — лучшая обложка. Скандал — лучшая рекомендация. Всё, что пытались замолчать, было прочитано. Всё, что запрещали, стали запоем изучать.
Литературная карусель морали вертится — но всегда с одной ошибкой: кнутом разогревают интерес. Чем больше кричат «стыд и срам», тем шире открывается кошелёк у читателя. Потому что застыженное — это самое желанное.
И сегодня, когда «18+» лепят на каждый второй абзац, стоит вспомнить: каждый такой ярлык — это приглашение. Каждый запрет — это спойлер. И каждый вырезанный кусок — это та самая сцена, которую хочется прочитать первой.
Всё, что запрещали, в итоге читали миллионы. Потому что человек читает не глазами, а свободой.
Немного про 69
У нас сегодня в России любая книжка, где два человека хоть раз соприкоснулись телами, хоть пальцем, хоть плечом, тут же получает официальный штамп «18+». Будто это не роман, а инструкция по изготовлению коктейля Молотова. Причём морального. Причём изнутри.
Вы открываете книгу, а там: «Он наклонился к ней». Всё. На этом можно заканчивать. Маркировка готова, моральные тормоза сорваны. А ещё лучше — в суд. На всякий случай. А то вдруг он туда не только наклонился, а ещё и вдохнул?
Кажется, кто-то всерьёз решил, что опасность для психики ребёнка начинается не с войны, бедности или запоя у папы, а с фразы: «Он медленно поцеловал её в шею». Какой ужас! Срочно закройте глаза! Кто пустил подростка к слову «влажно»? Кто не уследил за прилагательными? Где ваша цензура, граждане?
Добро пожаловать в эпоху целлофановой чувствительности. Когда «коленка» — уже почти порнография, а слово «прикосновение» — это эротический триллер с рейтингом, вырезами и шёпотом в тени. Так и живём: с маркировкой на мыслях, с наклейкой на эмоциях, с замком на каждом глаголе.
На кассе книжного — позорный столб. Взял роман, а там «18+». Всё, готовься: продавщица поджала губы, в соседней очереди подняли брови, в углу кто-то крестится на витрину с «духовной литературой». А ты стоишь с «опасной» книжкой, где главная героиня, не дай Бог, испытала что-то кроме патриотизма и кашля.
Тебе её ещё и в чёрный пакет завернут. Как будто ты купил не роман о любви, а коллекционное издание «Камасутры» с автографом Сатаны. На пакете — предупреждение: «Содержит сцены эмоциональной близости. Возможны намёки на телесность. Используйте с перчатками и светской трезвостью».
Чем дальше, тем веселее. Уже обсуждают законопроекты, чтобы издатель докладывал, сколько раз в тексте герой вздохнул с волнением. Если больше двух — на экспертизу. А если три и больше, особенно если женщина — всё, под нож! Это уже почти не книга. Это почти тело.
Вы спросите: а что же можно? Можно отрубить голову. Можно швырнуть младенца в пропасть. Можно изнасиловать мораль, выстрелить в собаку, обложить всех проклятиями и растоптать надежду. Это всё — по ГОСТу. Главное — чтобы герои не трахались.
Ведь согласие и удовольствие — это же разврат. Это же непонятно. Это же без санкции. А вот расчленёнка — она, понимаешь, традиционная. Её дети видели. Её в кино пускают. С топором, с кишками, с криком — пожалуйста. Но если герой положил руку ей на бедро — остановка, выход, антикризисный психолог!
Это и есть тот самый литературный намордник. Натянут туго, пахнет резиной, внутри — влажно, но только от стыда. Он давит на глаголы, блокирует прилагательные, превращает любое описание в инструкцию по уклонению от телесного.
Автор пишет: «Он подошёл к ней». Редактор вырезает. Пишет: «Они были близки». Корректор возражает. Оставляет: «Они чувствовали взаимную симпатию, соответствующую нормативам». Готово! Ни души, ни тела. Зато безопасно. Как полка с макаронами.
Ирония в том, что под маркировку «18+» попадают не эротические сцены в лоб, а сцены нежности. Эмоции. Смущение. Волнение. Всё, что делает нас живыми. Потому что душу уже давно вычистили, теперь очередь за телом.
Дальше будет только круче. Уже предсказывается новый «ГОСТ на объятие»: если рука персонажа задержалась на плече больше трёх секунд — это уже страсть. А если описано дыхание, или, прости Боже, стоны — вызывать экзорциста. Причём желательно через Роспотребнадзор.
Читаешь современную прозу — и кажется, что все герои обучены не жить, а декларировать поведение. Никаких взглядов. Никаких поцелуев. Никаких «он вошёл в неё» — только «он проявил к ней повышенный интерес в контексте эмоциональной коммуникации». Ну и как тебе такой литературный камасутрик?
И всё это — под видом «защиты детей». Как будто дети не живут в мире, где секс повсюду. Где смартфон быстрее объяснит, что такое «69», чем учебник биологии. Где на «Ютубе» в рекламе колготок больше страсти, чем в ста российских романах последних лет.
Но, увы, легче наклеить наклейку, чем поговорить. Легче запретить прикосновения в книгах, чем научить человека говорить «нет», чувствовать «да» и уважать границы. Потому что маркировка — это удобно. А воспитание — это работа.
Так и живём: писатели — как сапёры. Придумал сцену, где герои влюбляются — сразу в засаду. Прописал диалог с чувственностью — жди экспертизы. Литература всё больше похожа на военное учение: шаг влево — наклейка, шаг вправо — до свидания, тираж.
Казалось бы, XXI век. Казалось бы, психология, эмпатия, забота, терапия, секс-просвет и свобода самовыражения. А в реальности — те же самые ножницы, только в бархатной обивке. Те же «враги морали», только теперь в свитерах, с дипломом и PowerPoint-презентацией о вреде эротических подтекстов.
Ты написал книгу о любви? Молодец. Только теперь подготовь пояснительную записку, моральный паспорт и список альтернативных глаголов на случай, если слово «губы» кого-то ранит. Потому что литература — больше не зеркало страсти. Это теперь шкаф, набитый ватой.
Вот он, парад абсурда. Где «литература в наморднике» — не метафора, а регламент. Где «коленка в целлофане» — не шутка, а редакторское требование. Где «18+» — не знак взросления, а символ страха. Страха тела. Страха желания. Страха честности.
Про влагу… от дождя конечно
А теперь, друзья мои, пройдём в шатёр самого чудесного отделения нашего литературного балагана. Приветствуем — сравнительный цирк! Здесь у нас медведь в фраке режет девочку пилой, и всё это спокойно проходит под маркировкой 16+. А в соседнем шатре два взрослых человека, после тяжёлого дня, вдруг смеют заняться любовью — и начинается эпилепсия у Роскомнадзора.
Контраст, как говорится, в лицо: нате, кушайте. На одной полке в книжном — триллер с обложкой, где рука в крови держит отрезанную голову, крупным шрифтом написано: «Зверь вышел на охоту». Возрастное ограничение — 16+. На другой — роман, где мужчина целует женщину в шею под дождём. Наклейка — жирное «18+». Продавец смотрит исподлобья: «Это эротика, молодой человек. Будьте осторожны».
Осторожны? С чем, простите? С влагой от дождя? С тем, что у героини вдруг, о ужас, учащается дыхание? Или с тем, что кто-то в тексте позволил себе захотеть — не убить, не избить, а полюбить? Здесь уже не просто цирк — это фокус с подменой: нас учат, что близость страшнее насилия.
И ведь, заметь, никто не орёт на триллер. Никто не пишет гневных писем: «Как вы могли позволить детям читать про перерезанные глотки?» Всё нормально. Кровь — это будни. А вот эрекция, как известно, случается только у врагов Отечества.
Зато как только в романе появляется тело — не мёртвое, не растерзанное, не расчленённое, а живое, любящее, чувствующее — оно тут же становится объектом маркировки, блокировки и литературного позора. Всё, вейте кокошники стыда, несите печати, подавайте психотерапевта — у нас тут поцелуй в шею!
Ну давайте честно. Мы живём в эпоху, где роман с серийным убийцей, расчленяющим школьников, может спокойно попасть в школьную программу по литературе как «классический психологизм». А любовная сцена двух взрослых людей — повод спрятать книгу под прилавок. Потому что «морально сомнительно». Потому что «развращает». Потому что «вдох».
Кто это вообще придумал? Сидел, наверное, такой человек в офисе, пил чай, грыз печеньку и думал: «Так, убивать в книгах можно. Насиловать — иногда. А вот чтобы кто-то гладил кого-то по животу — нет, это уже перебор. Это разврат. Это мы не пропустим».
Просто вслушайся: у нас дети могут прочитать описание того, как маньяк вставляет в тело жертвы кукольные глазки и зашивает рот нитками. Но если вдруг персонаж вдохнул аромат кожи партнёрши — всё, разврат! Стыд! Запретить! Восстановить храмы! Переписать Библию!
Мораль, как видно, избирательна. Она, как маньяк в ночи, выбирает жертв — тихо, аккуратно, с лупой. Убийства — пусть будут. Страсть — не дай Бог. Потому что одно — реализм, а другое — "эротическая пропаганда". Знаете, кого реально надо бояться? Не тех, кто пишет про секс. А тех, кто путает эрекцию с изменой Родине.
Особенно весело в школьных и подростковых сериях. Там, где мальчик расчленяет одноклассников, автору дают грант: «Умело раскрыта тема социального давления и подростковой травмы». А если героиня, прости Господи, возбуждается от прикосновений — книгу исключают из списка и отправляют в этический ГУЛАГ.
Вот вам пример: одна очень популярная подростковая книга, где парень топит девочку в ванне. Сразу после этого кадра он ест хлопья. Возрастная маркировка — 14+. Потому что, понимаешь, психологическая драма, стилистическая условность, метафора. А теперь представьте, что он вместо этого прижал её к себе в постели. Всё. Пожарная тревога. Экспертиза. Перевод в разряд «оптовых преступлений против нравственности».
У нас формально можно выстрелить персонажу в лицо дробью, и это — «психологический триллер». А если кто-то в тексте «задрожал от наслаждения» — это уже «откровенное эротическое содержание». Вот оно, волшебство маркировки: от ужаса детей надо защищать не кошмаром, а чувствами.
Чувства — враг. Близость — риск. Тело — табу. А кровь — каша на завтрак.
Ирония в том, что сами дети читают всё подряд. У них в смартфоне — порнография, расчлёнка, мистика, слэшер и гифка, где аниме-девочка делает «это» с калькулятором. Но государство считает, что опаснее всего — поцелуй в литературе. Потому что текст живёт дольше, потому что текст оставляет шрам.
И вот мы получаем поколения, которые знают всё о боли, но ничего о близости. Всё о манипуляции, но ничего о ласке. Всё о расчёте, но ничего о доверии. Потому что чувства — были упакованы в коробку, залеплены наклейкой «18+» и убраны с глаз долой.
А между тем, как говорил один мудрый человек: «Кто боится прикосновений, тот готов к войне». И пока мы боимся показать детям, как люди могут любить друг друга без боли, мы молча обучаем их, что насилие — это норма, а поцелуй — отклонение.
И в этом весь цирк. Абсурд с дрессированными страхами. Литературный фокус: как из одного «вдоха» сделать преступление. Как из одной сцены близости — соорудить моральную трагедию. Как из одного тела — вырезать всё, кроме боли.
Разрезать топором — можно. Поцеловать в шею — осторожно. От этого страна падёт.
Вместо секса Совнархоз
Секс — это такая же часть жизни, как еда и сон. Да-да, именно так. Вы можете вырезать его из книг, но тогда придётся вырезать и половину человеческого опыта. Ну или признать, что все герои у нас — бесполые идеалисты, которые питаются смыслом и размножаются через партсобрания.
В реальности всё иначе. Мы — тела. Мы любим, трёмся, ошибаемся, спим с кем не надо, мечтаем о тех, кто не хочет нас, боимся близости, жаждем прикосновений. Иногда — одновременно. Секс — не спецэффект. Он — драматургия. Это зеркало того, как человек справляется с уязвимостью. С доверием. С властью. С одиночеством. С собой.
В хорошей книге сцена близости — это не «разврат по пятницам», а акт глубочайшего раскрытия персонажа. Кто-то делает это из страха. Кто-то — из любви. Кто-то — чтобы сбежать от себя. Кто-то — чтобы наконец быть собой. И в этот момент герой становится настоящим. Без масок. Без брони. Без «одобрено методическим отделом». Только он, другой человек — и правда, которая вырывается кожей.
Уберите из литературы секс — и получите бесконечный совнархоз из одних планёрок. Диалоги, где все говорят правильные слова. Герои, которые смотрят друг на друга с «непротиворечивой симпатией». Эмоции, поданные в виде служебной записки. Всё красиво. Всё одобрено. Всё мёртво.
Хорошая сцена близости — это не про физиологию. Это про живого человека. Про дыхание. Про то, как пальцы дрожат не от холода, а от страха быть отвергнутым. Про то, как кто-то впервые позволяет себе быть мягким. Или грубым. Или слабым. Или дерзким. Про то, что невозможно выразить словами, но можно показать телом.
Это, простите, язык. Язык другой. Невербальный. Тот, который никто не учит, но каждый чувствует. Вы можете посадить двух героев на скамейку и заставить их говорить о чувствах. Получите скуку. Но если один наклонится, а другой задержит дыхание — вот тут начинается литература.
Именно поэтому настоящие авторы пишут сцены близости. Не ради продаж, не ради щекотки, не ради «18+». А потому что герои — это не манекены. У них есть плоть. И эта плоть — не просто мешок костей, а способ быть. Способ рассказать, кто ты, когда выключен свет.
Но на это смотрят, как будто авторы — какие-то фетишисты, пишущие исключительно в подвале, при свечах и с влажными ладошками. Хотя всё наоборот. Именно те, кто запрещают телесность в литературе, кажутся теми самыми извращенцами. Потому что они придают сексу какую-то запредельную важность. Как будто прикосновение — это оружие. Как будто возбуждение — это угроза национальной безопасности. Как будто стоны — сигнал тревоги.
А ведь это просто жизнь. Такая, какая она есть. Иногда нежная. Иногда страстная. Иногда дикая. Иногда — пугающе хрупкая. Но всегда — настоящая. И если в книге этого нет, если в ней только слова, только смыслы, только идеи — то это не роман. Это протокол.
Секс в литературе — это не про «давайте все вместе разденемся и начнём». Это про «а что будет, если я откроюсь?», «если позволю себе хотеть?», «если не убегу?». Это про попытку быть человеком. Без фильтра. Без подстраховки. Без бумажки с печатью «не развращает».
Поэтому, когда издатели или чиновники вырезают сцены близости, они не защищают никого. Они кастрируют правду. Они выхолащивают человека. Они превращают роман в бюллетень. Потому что человеку без тела — не веришь.
И именно за это мы и держимся за книги, в которых герои дышат, дрожат, ошибаются, любят, ссорятся, прощают, смотрят друг на друга с тем самым блеском, от которого всё внутри сжимается. За эти сцены. За этот взгляд. За это напряжение. За это «наконец-то».
Потому что только в такие моменты литература становится живой. Потому что тело — это текст. И кто этого не понимает — тот не читатель. А санитар.
Запрет как двигатель продаж
А теперь — внимание на самое весёлое в этом пуританском дурдоме. Это уже даже не цирк — это стендап бюрократической глупости: запрет как двигатель продаж. Да, именно так. Чем больше визжат про разврат, тем быстрее раскупают книги. Чем громче лепят «18+», тем выше кассовые сборы. И чем тщательнее замазывают эротизм, тем сильнее возбуждают интерес.
Это называется эффектом Стрейзанд, но я бы назвал это эффектом «тёплого пакета с книжкой»: стоит власти что-то скрыть, как читатель тут же полезет под обёртку — на ощупь, на запах, на звук.
Самый хрестоматийный кейс — «Маус» Арта Шпигельмана. Да-да, комикс про Холокост. Где мыши — евреи, кошки — нацисты. Там нет ни секса, ни телесности, ни поцелуев в шею. Только страдание, трагедия, память. И что же? Запретили. В Теннесси. По аргументации, достойной золотой медали за идиотизм: «слишком много насилия, слишком много слов на букву “ч” и сцены наготы». Наготы у мышей, Карл! Вы когда-нибудь видели эротическую мышь? Вот теперь представьте мышь в стрингах. Готово. Ваш мозг сломался. Спасибо, комиссия по нравственности.
Итог? Продажи «Мауса» взлетели в топ Amazon. Раз в десять. Люди, которые раньше думали, что это детский комикс про Микки, вдруг захотели прочитать, что же там такого страшного. Что же это за мышь такая, которая возбуждает комитет по образованию больше, чем учебник анатомии.
Вот так и работает запрет. Это не предохранитель, это кнопка запуска. Это не барьер, это афиша. Каждый раз, когда чиновники приклеивают наклейку «18+», кассы книжных магазинов хохочут и звенят как новогодние бубенцы. А в отделе маркетинга открывают шампанское. Потому что ничего не продаёт книгу так, как визг о том, что её читать нельзя.
Запрет — это сексапильный менеджер по продажам. Он подмигивает, пританцовывает, делает вид, что защищает детей, а сам шепчет на ухо: «Скорее, купи, пока не изъяли». Он делает книжку изгоем, а изгоев — у нас любят. Особенно если они красивые, страстные и с хорошо написанными сценами в кровати.
Вы думаете, подросток пройдёт мимо книги, на которой стоит жирное «18+»? Нет, дорогой мой, он подождёт, пока продавец отвернётся, и вытащит её из середины стопки, как опытный иллюзионист. Потому что чем больше табу — тем слаще вкус. Это знает любая бабушка, которая в юности тайком читала «Доктора Живаго» под одеялом с фонариком. Это знает любой нормальный человек, у которого есть гормоны и хотя бы одно воображение на двоих с совестью.
Цензоры думают, что они охраняют. А они рекламируют. Думают, что пресекают. А на самом деле — подсвечивают. Думают, что изолируют. А делают эксклюзив. Они забывают простую вещь: читатель — существо мстительное. Особенно, если его морят скукой. Он идёт туда, где ему запрещают. Где ему намекают: «Это опасно». Где ему шепчут: «Это не для всех». Потому что именно там — жизнь.
И вот сидит этот самый читатель, гуглит по названию, находит PDF, скачивает, читает, возвращается в магазин… и берёт в бумаге. Потому что книжка, которую хотели запретить, всегда вкуснее. Это как пирожок, который упал на пол: грязный, но твой. И особенно вкусный, если есть запрет на углеводы.
У нас ведь всё так: если на книге написано «для всех» — никто не берёт. Если написано «только для избранных» — очереди выстраиваются. И особенно хорошо продаётся то, что попало под огонь «общественного негодования». Пусть даже это негодование придумали сами пиарщики.
Есть такой подвид издательской магии: когда у тебя плохие продажи — просто пожалуйся в сеть, что книгу хотят изъять. Дальше всё работает по схеме: гнев, лайки, трафик, интерес, «ну а вдруг», покупка, возбуждение, разочарование, но уже поздно — деньги получены, цикл закрыт.
Чиновники думают, что лепят проклятие. А лепят золотую наклейку «must read». Они думают, что это крест. А это — рекламный слоган. Думают, что оберегают мораль. А на деле дают литературе новый кислород.
Особенно забавно это наблюдать вживую. Вот вышла книга. Тихо, спокойно, без истерик. Продаётся так себе. И тут — бац! — кто-то из депутатов заявляет: «Это, возможно, подрывает духовные скрепы!» Что происходит дальше? Всё. Пиши пропало. Автор просыпается знаменитым. Рецензии, обзоры, Telegram, YouTube, интервью, очереди. Всё благодаря тому, что кто-то на голубом глазу решил: «А ну-ка, проверим, не слишком ли там эротично “дышат”».
Это как если бы вы пришли в аптеку, а фармацевт, наклоняясь, сказал бы: «Эти таблетки у нас только по очень… специфическим рецептам». Всё. Вы уже купили. Даже если это активированный уголь.
Запрет работает как бинокль, через который всем хочется посмотреть. Только он увеличивает не преступление, а интерес. Только он приближает к книге тех, кто раньше проходил мимо. Только он превращает автора в рок-звезду.
И чем абсурднее повод — тем громче шум. Запретили за слово «тело»? Значит, книга про страсть. Упомянули слово «влажный»? Ух ты, эротика! Нашли сцену, где герой говорит: «я тебя хочу»? Это уже революция! Срочно в печать, срочно в лонглист премии, срочно — в руки читателя.
Так что не удивляйтесь, если завтра в книжных отделах появятся специальные наклейки: «Эта книга не рекомендована людям с развивающейся фантазией». «Возможно, внутри герои любят друг друга не по регламенту». «Чтение может вызвать дрожь в сердце и мысль в голове».
И вот тогда, дорогие мои, книжная полка засияет. Потому что правда такова: всё, что пытались запереть, давно вылезло в окно. Всё, что скрыли — стало модным. Всё, что «не для всех» — стало необходимым. А всё, что честное — всегда находит своего читателя. Особенно если его запрещают.
Онегин после первой брачной ночи
И вот представим. Будущее. Ближайшее. Где‑нибудь через три-четыре культурные истерики и одну особую статью в «Российской газете».
Учебник по биологии — в разделе «Особо охраняемые издания». На обложке: череп в шлеме целомудрия, на корешке — «21+», внутри — чёрно-белые схемы, где половые органы заменены на розетки и шнуры. Репродуктивная система объясняется через концепцию «добрососедства тканей». Уроки проходят при участии инспектора Росморали, который объясняет: «Главное — не возбуждаться. Это вредно для бюджета».
Рядом на полке — словарь Даля. Вакуумная упаковка. Надпись: «Содержит слова, ранее считавшиеся допустимыми. Открывать в присутствии священника и лингвиста». Особо опасны глаголы. Особенно «ласкать», «трепетать» и «вскрикнуть». Эти глаголы проходят по 282-й — как семантическое разжигание страсти.
Пушкин — только по согласованию. «Онегин» — в разделе «18+ с особыми условиями». Доступ к дуэли — с 12 лет. К балу — с 16. К письму Татьяны — только после регистрации брака. Любовь без брачной справки? Извините, удалено за нарушение пользовательского соглашения. Вы можете прочесть адаптированную версию: «Татьяна написала Евгению уведомление об эмоциональной симпатии. Он не ответил. Конец». Сказка для всей семьи.
Детская литература тоже обновилась. «Колобок» запрещён: слишком вызывающе катается. «Золушка» — под вопросом: контакт без санкции с принцем. «Маша и медведь» — на экспертизе: межвидовые отношения и нарушение санитарного режима. Выросшее поколение уже боится целоваться. Они пишут друг другу: «Я хотел бы выразить к тебе чувства, но не знаю, как это задекларировать».
Издательства в будущем выпускают книги в сейфах. Вместо аннотации — отчёт об отсутствии возбуждающих эпизодов. На презентации писатель выходит в халате, с монгольским кодексом в руках и клянётся: «Ни одного прикосновения. Ни одного намёка. Мои герои даже не дышат!»
Телевизионные ток-шоу обсуждают «новую искренность»: герои, которые любят друг друга строго платонически и никогда не заходят в зону вторичных половых признаков. Пример идеального романа — «Он посмотрел на неё. Она — на него. Потом оба закрыли глаза и попросили прощения». Финал. Поклон. Топ-10 продаж.
В библиотеке на выдаче — алкотестер. Если у читателя учащён пульс при слове «бёдра» — выдача приостанавливается. Выдают только «Русскую историю в схемах», «Жилищное право: комментарии и толкования» и, в случае крайней литературной тяги, «Как полюбить Родину и не потерять себя». Тираж — 10 миллионов. Издательство «Страх и Совесть».
А теперь представьте этого несчастного писателя. Он сидит ночью и пытается сочинить что-то честное. Но вместо героя у него — омбудсмен. Вместо любовной сцены — инструкция по взаимодействию без эмоционального заражения. И всё, что ему остаётся — это метафоры. Такие метафоры, что сами метафоры стесняются. Там, где раньше было «он вошёл в неё», теперь — «пространство стало единым, как закон о тишине после десяти».
И вот она, фраза-финал. Всё, что нужно знать об этой новой эпохе:
Запретить секс в книгах — всё равно что запретить гравитацию. Земля всё равно будет вертеться, а герои — любить. Хоть с наклейкой, хоть без.
Потому что можно заклеить полки, запечатать обложки, вымарать сцены, заменить дыхание на ветер, губы — на советы, тела — на тендеры, чувства — на инструкции, но…
…в хорошей книге всё равно кто-нибудь кого-нибудь будет хотеть. Даже если это запрещено. Даже если это под запретом. Даже если это уже совсем другое издательство.
Потому что человек — это не штамп. Не обложка. Не маркировка. А роман. Со всеми подробностями. И с одной постельной сценой — в самый важный момент.
