Когда Гройс расследует, сюжет спит. Когда сюжет просыпается — читатель хочет самоубийства дворецкого повторить
Елена Михалкова выкатила в своей новой книге "Королевский аркан" на арену три свежих трупа и уверенно кивает своему одурманенному читателю: «Сейчас будет детектив с интеллектом». Публика садится, замирает, и ждёт. Но оркестр промахнулся по ноте — и началась не симфония, а колыбельная.
Три первых убийства сверкают, как блёстки на дешёвой мантии экстрасенса. Такси, скальпель, торжественная смерть под занавесом. Красиво, эффектно, но на третьей странице всё умирает вместе с героями. Дальше на сцену выходит Гройс — пожилой мудрец с лицом человека, который не спал со времён последнего хорошего русского детектива. Он умён, язвителен и говорит так много, будто у него контракт с издательством на количество слов.
Вокруг него кипит «интеллектуальное расследование» — то есть все сидят и рассуждают, кто кому брат, кум и тайный таролог. Мистика ходит строем, логика вяжет шарф, философия готовит кофе без сахара.
Католик — главный злодей, придуманный будто для телепередачи «Криминальные крылышки судьбы». Ни харизмы, ни страха — просто бухгалтер от зла. Его киллеры Пономарёв и Бурова как будто сбежали с кастинга сериала «Метод 0.5». Он стреляет, она режет, сценарий стонет.
Где‑то по ходу книги автор пытается сделать пафос: операция «Королевский аркан»! Звучит как магический ритуал, а оказывается — это просто «убей бизнесмена красиво». Но убийство не происходит, зато читатель умирает от философии. Гройс идёт не убивать, а объяснять. Он объясняет всё: жизнь, смерть, совесть, авиакатастрофы, погоду в Шереметьево. У него монологи длиннее, чем сюжет.
Телевизионный бульон из тарологов и продюсеров
Михалкова решила сварить гремучую смесь — мистика, убийства и ТВ-шоу. Получилось что-то между «Битвой экстрасенсов» и «Следствием ведут пенсионеры». Всё приправлено таким количеством слов, что на них можно было бы напечатать телегид на год вперёд.
Вместо саспенса — монтаж студий, монологов и судеб. Каждый таролог здесь — не просто таролог, а философ в паетках. Они кидают карты с видом людей, которым открылась истина мироздания, а на деле — очередная подводка к сцене убийства. Такое ощущение, что их убивают не за тайны, а за чрезмерное многословие.
В центре этого шоу — продюсерский ад, где каждый носит тень на плетень и носит её долго. За кулисами бродят магнаты, медиа-маньяки и невидимые дирижёры в пиджаках цвета скуки. И где-то среди них — Католик. Он будто вышел из Excel-файла, забыв включить эмоции. Он не говорит — он выгружает тезисы. За ним — два киллера, и это не герои, а просто биороботы с лицензией на страдание. Бурова режет, Пономарёв стреляет, но даже это происходит как-то вяло — будто они выполняют норму, а не совершают преступления.
Гройс против скуки: старик‑детектив и его попугай спасают хоть какой‑то пульс
На манеже — пенсионер с кофе и совестью. Елена Михалкова зовёт его Михаил Гройс и обещает «детектив с интеллектом». На деле — «внутренний монолог с пропиской в поликлинике». Гройс вроде бы расследует, но делает это так, будто у него вместо лупы — философский трактат. Каждое открытие сопровождается лекцией, каждая улика — мини-диссертацией на тему «Что хотел сказать преступник».
Старик ходит по страницам, как экскурсовод по скуке. Вот след, вот улика, вот… стоп. Монолог. Снова кофе. Снова монолог. Читатель, как попугай Прохор, клюёт обрывки смысла и тихо орёт: «Фу!» — когда видит очередной абзац на полстраницы про мораль.
Попугай, кстати, единственный персонаж с живой энергетикой. Он орёт, перебивает и хотя бы дышит. На фоне Гройса он — рок-звезда. Если бы у книги был саундтрек, Прохор бил бы в барабан, пока хозяин читал лекцию о бессмысленности жизни и величии этики в детективном жанре.
Гройс умён, конечно. Но не настолько, чтобы вдохнуть жизнь в сценарий, где даже трупы выглядят так, будто сами сбежали из сюжета — просто чтоб не слушать. Этот дед не расследует, он рассуждает. С таким подходом преступники могли бы спокойно писать мемуары прямо на месте убийства — он бы их потом разобрал на цитаты.
Редакторский вопль здесь звучит, как сирена скорой помощи: «Сократите, ради Бога!». Но поздно — автор уверена, что чем длиннее фраза, тем умнее мысль. В итоге Гройс превращается в ходячую лекционную базу данных, а не в детектива. Он ищет не преступника, а смысл жизни. И находит только скуку, отредактированную под пафос.
К финалу Гройс уже не человек — он жанровая кома. Его монологи растут, как плесень в подвале философского факультета. Иногда он будто вспоминает, что нужно расследовать убийства, и идёт. Но даже тогда идёт со скоростью «два абзаца на шаг». И всё ради того, чтобы объяснить, почему убийца не виноват, а мир несправедлив, но зато глубоко.
Попугай опять орёт. Читатель завидует: ему хотя бы можно.
И всё это — под аплодисменты самой Михалковой, которая явно гордится своим «героем‑мыслящим». Но снаружи это выглядит как пожилой мужчина, застрявший в лифте с микрофоном. Детектив? Нет, дорогая. Это стендап по мотивам скуки. Только без смеха.
Католик, киллеры и корпоративная эзотерика
Католик — главный злодей, придуманный будто для телепередачи «Криминальные крылышки судьбы». Ни харизмы, ни страха — просто бухгалтер от зла. Его киллеры Пономарёв и Бурова как будто сбежали с кастинга сериала «Метод 0.5». Он стреляет, она режет, сценарий стонет.
Где‑то по ходу книги автор пытается сделать пафос: операция «Королевский аркан»! Звучит как магический ритуал, а оказывается — это просто «убей бизнесмена красиво». Но убийство не происходит, зато читатель умирает от философии. Гройс идёт не убивать, а объяснять. Он объясняет всё: жизнь, смерть, совесть, авиакатастрофы, погоду в Шереметьево. У него монологи длиннее, чем сюжет.
К середине романа интрига падает в обморок. Михалкова торжественно подаёт кислород — диалогами. Ими забита каждая страница. Это не книга, а стенограмма из клуба «Задумчивый попугай».
Финал — как номер фокусника, у которого кончились карты. Выясняется, что зло случайно спасло добро, а убийства вообще оказались терапией для судьбы. Кулисы закрываются, свет гаснет, публика ищет выход и таблетки от морали.
Гройс остаётся с кофе и осознанием, что мир по‑прежнему мерзок, но философски. Мы остаёмся с тем же чувством — только без кофе.
Знакомьтесь: Католик. Главный злодей книги. Ага, выдохните. Не палач. Не тиран. Не демон. Нет. Просто... Католик. У него нет лица, нет мотивации, нет харизмы. Он не персонаж — он меморандум. Он — тихий ужас отдела кадров: вежлив, аккуратен, безэмоционален и идеально скучен. Как будто страховая компания вырастила себе Бормана.
Все его действия — будто по внутреннему регламенту. Кого убрать? Уточню. Как? Есть шаблон. Католик — это злодей на зип-папке. И если бы ему поставили задачу разрушить мир, он бы начал с согласования по формуляру.
И вот этот офисный миф об угрозе опирается на два киллера, слепленных из обоев и рекламных проспектов 1997 года. Пономарёв — человек с лицом серой двери. Он появляется внезапно, стреляет без слов и исчезает, оставляя ощущение, что это не убийца, а просто шаблон сценария. Если бы в книге не было текста, его бы изображал силуэт на стене. Бурова — злая женщина с ножом. И всё. Глубины в ней столько, сколько в пластиковом контейнере из-под салата. Она либо режет, либо раздражается, либо режет раздражённо.
Их диалоги — как будто автор застряла между двумя вкладками: психологическая драма и инструкция по сборке табуретки. Каждая сцена с ними — это школьный спектакль, где все играют, глядя в пол, потому что забыли текст, а режиссёр орёт за кулисами: «Ты убийца! Будь страшной!»
И это — армия зла. Это люди, которые должны наводить ужас. На деле — выглядит так, будто кто-то нанял двух грустных актёров из соцрекламы и велел им «делать лицо».
А теперь — фирменный удар. На весь этот балаган Михалкова надевает чёрную вуаль под названием «Королевский аркан». Звучит, как древний заговор, как проклятие в колоде Таро. А на деле? Это просто операция по устранению бизнесмена. Всё. Убить чувака. Красиво. Они это называют арканом. Я называю это — влажная салфетка в коробке с надписью «древний свиток».
Вместо напряжения — набор сцен из корпоративного трэша: шоу про экстрасенсов, цех тарологов, конкуренция продюсеров. Всё это щедро пересыпано псевдомистикой уровня «на картах выпало». Мистика тут как парик на заводском шлеме. Не держится. Сползает. Лезет в глаза.
Никакой чёрной магии — только серый PR. Никакой крови — только презентация. Никакого зла — только блокнот с пунктами. Убить. Обсудить. Уточнить у Католика. Пить кофе.
Эзотерика тут — как пыль на старом телевизоре. Вроде есть, но смысла — ноль. Автор пытается натянуть на корпоративный конфликт плащ из загадочности, но в каждом шве видны нитки: всё придумано, лишь бы звучало. Как результат: вместо романа — слайд-шоу. Вместо напряжения — отчёт. Вместо детектива — драма по заявке «Проклятые продюсеры. Мистический отдел».
И всё это — с тем серьёзным лицом, с каким обычно пересказывают сон про змею и бывшего. Только хуже. Потому что это не сон, а книга. И за неё просят деньги.
Псевдофилософия и катастрофа из совпадений
Финал «Королевского аркана» — это когда автор говорит: «А теперь будет глубоко», и с размаху проваливается в колодец собственного сюжета. То, что начиналось как скучный корпоративный детектив, внезапно решает сыграть в метафизику. Только метафизика в исполнении Михалковой — это когда три убийства ведут… к авиакатастрофе.
Нет, ты не ослышался. Герои книги кого-то зарезали, кого-то застрелили, кого-то свели со сцены — и всё это, оказывается, чтобы одни богатеи не сели в самолёт, который позже упал. Занавес. Это не финал, это записка из дурдома: «Извините, что всех убили — просто хотели немного подвинуть график вылета».
Вот где должно было быть напряжение — появляется пафос в халате. Вместо развязки — оды судьбе, вместо логики — карма на колёсиках. Гройс, герой, который всю книгу пыжился быть Шерлоком, в финале превращается в кофейную чашку с глазами. Он смотрит в окно, думает про добро и зло и делает лицо, будто только что понял, зачем вообще был этот роман. Читатель — нет.
Псевдофилософия тут разлита, как холодный борщ: воняет, брызжет, но сытности ноль. Всё, что не смогла объяснить фабула, замазывается разговорами про «непредсказуемость жизни» и «странную справедливость». Мол, мир сложный, а убийства — это ещё ничего. Было бы хуже — был бы рейс на Мальдивы.
Это как если бы в конце «Преступления и наказания» выяснилось, что старуху надо было убить, потому что она могла споткнуться о кошку и устроить пожар. Тут ровно такой же уровень: всё, что не работает как сюжет, объявляется «поворотом судьбы». Удобно, дешёво, бессовестно.
Финальный эффект — будто на похоронах зачитывают отчёт по астрологии: вроде трагично, но хочется смеяться. Самое поразительное, что Михалкова делает это с абсолютно серьёзным лицом. Как будто все эти совпадения — не сценарный позор, а «сакральная ткань повествования». На деле — дыра в смысле размером с весь роман.
Итог: зло случайно стало добром, убийства — логистикой, Гройс — философом, а читатель — жертвой. Потому что выжил не тот, кто должен. А тот, кто прочитал.
Когда дед начинает говорить, лучше просто сдаться: быстрее будет умереть
Если вы думаете, что Гройс в этом романе расследует, вы ошибаетесь. Он рассуждает. Он ходит, пьёт кофе, кидает взгляды, и, главное, говорит. Много. Долго. Бессмысленно. С выражением лица человека, который уверен, что каждое его слово попадёт в сборник «Цитаты великих мучеников жанра».
Обычная сцена: найден труп. Что делает нормальный детектив? Осматривает. Что делает Гройс? Становится стендап-комиком по совместительству с эссеистом. Он не комментирует — он разворачивает размышление. Он не анализирует — он проводит экскурсию по катастрофе морали.
Каждый его монолог — это как если бы Достоевский встал за трибуну и начал рассказывать о погоде в разрезе судьбы. Любая мысль размазывается по тарелке сюжета, как холодное пюре: и есть не хочется, и выкинуть жалко. Фраза, которая могла бы звучать как «Это убийство было не случайным», у Гройса превращается в трёхстраничный медитативный заплыв с цитатами, аллюзиями и обязательным упоминанием совести.
Но самое страшное — это не длина. Это отсутствие развития мысли. Он повторяется. Он крутится вокруг одних и тех же слов, будто его заело. Такое чувство, что у него внутри диктофон с петлёй: «мысль — пауза — уточнение мысли — сомнение в мысли — философская отбивка — пауза — всё по новой».
Ты читаешь его реплики и хочешь кричать: «Скажи это в двух словах! Ты же умный, дед, ну не мучай!» Но нет. У Гройса — свой ритм. Это ритм литературного гужевого транспорта, который везёт читателя через сюжет со скоростью «одна мысль в абзац».
В какой-то момент ты начинаешь подозревать, что автор просто влюблена в звук собственного текста. Её не интересует, идёт ли расследование. Главное — чтобы Гройс снова заговорил. Чтобы он снова пустил дым из ушей и задал вопрос «А что есть справедливость?» в двадцать седьмой раз.
Сократить можно всё. Любую реплику. Любой абзац. Вырежи половину — и книга только выиграет. Оставь только действия, и, может быть, мы бы увидели детектив. А пока мы читаем памятник из слов, поставленный на месте сюжета.
Если убрать весь словесный жир, останется маленький, стройный рассказ на двадцать страниц. С убийствами, интригой и смыслом. Но Михалкова решила: нет. Пусть всё будет долго. Пусть всё будет важно. А вышло — тоскливо.
Как из детектива с амбициями вышла мистическая простыня для глажки нервов
«Королевский аркан» — это когда автор решила сыграть в интеллектуальный детектив, а получился сериал для воскресного утюженья, где вместо сюжета — пар, вместо интриги — складки. Три трупа, один дед и тонна слов — вот всё, что останется после прочтения.
Это не роман — это театральная репетиция с уволенными артистами. Сценарий, где каждое действие давится философией, а каждый персонаж — это голос за кадром, озвучивающий аннотацию к самому себе. Даже попугай в этой книге живее большинства действующих лиц.
В этой колоде все карты — бубновые дамы. Они ходят по кругу, делают вид, что предсказывают, и в конце концов ложатся лицом вниз. Король? Он уснул. Где-то на третьей главе. Его не разбудили ни убийства, ни предательства, ни самолёт, падающий в финале. Даже не кофе Гройса.
Итог? Вместо загадки — мистика на подработке. Вместо преступления — этический ворох слов. Вместо расследования — философский стендап у ржавого фонаря. Михалкова разложила карты, подула, растёрла — а в руке осталась пустота. Не аркан, а забытая записка с надписью «на потом».
А пока автор сидит с важным лицом и размешивает судьбу в чашке морали, читатель уходит. Он уходит без разгадки, без напряжения и без малейшего желания когда-либо вернуться к этой истории. Аркан не сработал, а колода оказалась фальшивкой, затёртой до состояния литературного недоразумения.
