В книжном мире попадаются такие удивительные номера, что впору вызывать санитаров сцены, особенно когда речь идёт о книге Юлии Волкодав «Счастье из прошлого». Вот представьте: книга — от третьего лица, да ещё и в настоящем времени, словно автор стоит у телесуфлёра и одновременно режиссирует сериал, который так и норовит уйти в рекламу стирального порошка.
Героиня — обычнейшая фанатка, каких в каждом фан-клубе можно грузить в автолавку пачками: тихая, с сияющими глазами, готовая упасть в обморок от одного только звука его дыхания на сцене.
Герой — лощёный серебряный идол Всеволод Алексеевич, такой гладкий и отполированный, что на нём можно не только блины жарить, но и яйца глазуньей жарить, если публике вдруг станет голодно. И вот этот набор должен бы с грохотом рухнуть в корзину вторсырья, где лежат остальные романы про фанаток и недосягаемых кумиров.
Но нет. Вместо этого вся конструкция, вопреки законам жанровой физики, начинает блестеть, искриться и превращается в эмоциональную карамель, ту самую, от которой тянется нитка от сердца к сердцу, а потом ты сидишь и, стыдливо пряча улыбку, понимаешь, что втянулся сильнее, чем хотелось бы.
Фанатка-фанатка, ты зачем к нему прицепилась?
Вот тут и начинается главный фокус, от которого зритель в первом ряду обычно роняет попкорн. Сашка — девка обычная, без нимба, без крылышек, без пропуска в райский бэкстейдж. Таких можно встретить в очереди за автографом, в проходной у гастрольного автобуса и в фан-клубе, где они добросовестно гладят друг другу нервы и фотографии кумира. И вроде бы здравый человек снаружи должен заорать ей в лицо: «Дитя, беги, пока ноги ходят! Что ты забыла возле этого старого козла, которому по статусу полагается не романтика, а плед, таблетки и тишина?»
Но нет. Читатель, вместо того чтобы набрать номер горячей линии психиатрии, вдруг начинает сочувствовать. Через пару страниц ты ловишь себя на том, что стоишь рядом с Сашкой как со своей дворовой подружкой, той самой, с которой ты делил жвачку и секреты про учителей. И вдруг понимаешь, что да, пусть она любит старого козла — ну и что. Её право. Её трагедия. Её карусель, на которой она сама купила билет и сама держится за поручень.
И самое забавное: ты встаёшь на её сторону. Мол, правильно делает, что любит, мало ли что там у него седина и характер как рояль, падающий с третьего этажа. Ведь вся эта странная, нелепая, хрупкая любовь срабатывает как магнит: читатель идёт к нему не потому, что он заслужил, а потому что она — заслужила, и ты не можешь её бросить одну в этом художественном бардаке.
Держите вашу машину времени
Вот тут у книги начинается свой собственный буфетный номер, после которого зрители обычно хватаются за валидол, но продолжают смотреть, потому что интересно, чем ещё цирк удивит. Саша внезапно получает возможность проваливаться в разные годы жизни своего кумира, и это не метафора, а прямой прыжок в чужую биографию, как если бы поклоннице Пугачёвой дали ключи от машины времени и сказали: «Ну давай, спасай, раз уж ты такая идейная».
Сначала она принимает роды его матери в Марьиной Роще, где пахнет печкой, картошкой и той самой советской романтикой, которая, если честно, была романтикой только для тех, кто в ней не жил. Потом спасает маленького Севушку от детских бед, и ты понимаешь, что она в этом прошлом — единственный вменяемый взрослый, хотя ей самой бы уже в психотерапию после первого прыжка. А дальше она чинит подростка от его первых сердечных ран, и это, пожалуй, самый цирковой трюк: фанатка вытаскивает кумира из романтической ямы задолго до того, как он вообще узнает слово «романтика».
Через эти жизни она видит, откуда вырос его характер, почему он такой сложный, колючий, раздражающий и, конечно, любимый. Потому что у любого блестящего артиста под слоем лака прячется детская царапина, а иногда и синяк размером с рояль. И Сашка, вместо того чтобы лечь на диван и ждать судьбы, ходит по этим временам в качестве мобильного доброго ангела, который всегда приходит не вовремя, но ужасно кстати.
В гастрольный ад и обратно
А дальше Сашу несёт по жизни Всеволода так, будто её купили на барахолке вместе с его гастрольными костюмами, и теперь она входит в комплект, как запасная пуговица. Сначала — армия. Там Туманов, великий артист грядущих эпох, строит из себя умирающего лебедя, лишь бы не ехать к бывшей. Никакой «больничной койки», только трагедия масштаба «ой, у меня температура сорок и трагедия внутри». Саша это всё лечит одним взглядом, как будто она не медик, а мастер по ремонту артистических мозгов.
Потом — гастроли. Ах, гастроли. Великий цирк «Союзконцерта», где артист питается исключительно слойками, лезет в драки из-за гримёрки и пьёт пиво так, будто оно входит в служебный контракт. Саша идёт рядом как санитарка при слоне: аккуратно подбирает артиста, когда он эмоционально падает, вытирает слёзы фанаток, подаёт солдатиков в качестве успокоительного, чтобы он не полез в новую глупость.
Первый звёздный подъём тоже не выглядит величественно. Скорее как пожар в булочной. Туманов то сияет как люстра в Кремле, то орёт, то нервничает из-за ботинок, то ищет, кто украл его собственное вдохновение. Закулисье напоминает катастрофу на шоколадной фабрике: всё липкое, сладкое и кто-то обязательно ревёт в углу.
Ранний брак встречает Сашу Зариной — женщиной, которую жизнь перемолола в фарш, но забыла пожарить. Быт вокруг них бурлит: стиралка льёт, деньги исчезают, родственники ноют. Если бы можно было выдавать медали за выживание рядом с артистом, Саша бы вручала эту награду Зарине лично, аплодируя стоя.
А потом — финт судьбы. Сашу кидает в её собственное прошлое. Тут любой нормальный человек устроил бы революцию: переписал бы детство, подкинул сигнальную ракету будущей себе, поймал бы Всеволода молодым и горячим и поставил на нём печать «моя собственность». Но нет. Саша смотрит на это меню судьбы и говорит: «Спасибо, я буду то же самое, что и в первый раз». И разворачивается обратно к тому самому седому Туманову, который вздыхает, жалуется на давление и всё равно любим.
И вот тут уже не знаешь, кем восхищаться сильнее: фанаткой, которая осталась человеком, или артистом, который умудрился дожить до своей лучшей женщины совершенно случайно.
Всеволод Алексеевич: чистый пафос в белой глазури
Если попытаться описать Всеволода Алексеевича одним словом, то получится только «украшение». Украшение сцены, украшение плакатов, украшение собственной жизни. Он настолько холёный, что рядом с ним даже новые туфли начинают чувствовать себя слегка поношенными. Его блеск способен ослепить даже прожекторы, а мраморность — вывести из равновесия статую Давида, которая после встречи с ним предложила бы себе полировку.
Но стоит ему открыть рот, и вся музейная экспозиция трескается. Внутри этого глянцевого футляра живёт человек, который мгновенно превращается то в жеманного павлина, то в язвительного хорька, то в нежное облачко, то в истеричную чайку на пирсе. Такой себе набор «Легендарный артист Deluxe Edition», где каждое обновление добавляет новую эмоцию, а старые баги остаются ради культуразависимости.
Подколоть его легко, но не хочется. Потому что он типаж редкий, как старый винил: иногда шипит, кое-где царапается, но звучит так, что слушатель в итоге влюбляется. Его одновременно любят, ненавидят, клянут, снова любят, потом боготворят, а в особо тяжёлых случаях хотят либо удочерить, либо усыпить, лишь бы он перестал устраивать эмоциональные карусели.
И главное, с ним невозможно скучать. Он устроит сцену из ничего, сделает трагедию из забытых ботинок, превратит простое «не хочу» в трёхактный спектакль, а нежность — в мемориальный концерт. Но каким-то чудом, при всей этой барочной роскоши, он остаётся человеком, которого действительно возможно любить. И не потому, что он идеален, а потому, что он настоящий, даже когда блистает с такой силой, что хочется надеть затемнённые очки.
Саша против Вселенной, или «Фанатка, держись, сейчас полетит мебель»
То, что делает Саша, вообще-то квалифицируется как эксплуатация человека с добрым сердцем. Вселенная швыряет её в прошлое Туманова так, будто у неё на складе случился завал сценариев и надо срочно тестировать каждую версию артиста. И Сашка, бедная девочка, бегает по этим временным этажам, как дежурная медсестра в дурдоме, где все пациенты — один и тот же мужчина, но в разном возрасте и степени капризности.
То она ловит его в далёком прошлом, потому что запах студийной пудры работает на неё лучше GPS-навигации. Это не человек идёт — это радар фанатки ведёт цель. Только “пик-пик-пик”, и вот она уже держит новорождённого Севушку, который орёт так, будто сразу понял, что в будущем станет артистом и всю страну измучает гастролями.
То спасает маленького Севушку от очередной детской беды, потому что у ребёнка была стойкая привычка попадать в неприятности примерно так же часто, как артисты попадают на корпоративы. Один шаг — и трагедия. Два шага — и Сашке опять работать сверхурочно.
То в армии учит юного Туманова не носиться за бывшими, потому что солдат у него, как выяснилось, из него никакой, а вот драматическая актриса — с потенциалом. Какой там автомат, он едва справляется с чувством мести. Саша тут же ставит его в угол и проводит ускоренный курс по теме «как не выглядеть идиотом в военной форме».
А гастроли — это вообще отдельная категория боли. Мужчина устал, мужчина злой, мужчина чудит. Чтобы снизить уровень художественного идиотизма, Саша подсовывает ему оловянных солдатиков. Потому что если артист занят игрушкой, он хотя бы не пытается перевоспитывать администраторов или делить сцену пополам из-за того, что у него “какой-то не такой угол света”.
И всё это она делает не как фанатка, которая готова улететь в космос за взгляд кумира, а как женщина, у которой есть мозг, позвоночник и способность принимать решения, не советуясь с луной. И вот тут, Лёша, начинается магия жанра. В какой-то момент перестаёшь переживать за сияющего идола и начинаешь переживать за Сашу, как за подружку, которую втянули в авантюру без техосмотра.
Потому что артист выкрутится — у него это врождённое. А вот она — единственная, кто держит эту странную вселенную на соплях, оптимизме и двух выходных за пять лет.
Комический тир из второстепенных персонажей
А теперь настало время открыть дверь в знаменитый коридор второстепенных звёзд, которые вылетают на сцену так же эффектно, как пробки из шампанского на новогоднем корпоративе. У Волкодав они не просто фон, а полноценный комический тир, где каждый выстрел приносит либо смех, либо желание приложиться лицом к ладони.
Мачеха у Туманова — это женщина, которой судьба выдала сложнейшую задачу: вырастить ребёнка, который с младенчества тренировался быть артистом. Она не кричит, не размахивает руками, она просто хочет, чтобы ребёнок не умер. И это, учитывая уровень драматизма семьи Тумановых, уже подвиг, за который государство должно выплачивать компенсацию. Если бы можно было ставить памятники мачехам, эта стояла бы рядом с Кремлём и махала ватрушкой.
Зарина — трагическая героиня, которую жизнь и супруг перекрутили в штопор так, что она вошла в мифологию эстрадных жен. Она начинала как хрупкая красавица, а закончила женщиной, которая может одной фразой остановить гастрольный автобус и половину оркестра. Не потому что злая, а потому что выживать рядом с артистом — это экзамен с открытыми нервами. Её бы в учебники по психиатрии, наглядное пособие.
Фанатки… Ах, фанатки. Эти птеродактили любви, эти пернатые вопли романтики. Они кричат у подъезда, взлетают при виде куртки кумира и умеют накрывать артиста плотной любовью, будто пытаются согреть его до степени варёного рака. Они искренни, громки, непредсказуемы и абсолютно опасны. Каждая — маленькая природная катастрофа, которая говорит «мы просто хотели поговорить». Конечно. В четыре утра. Под окнами. С мегафоном.
А администратор Кэт — это вообще отдельное культурное явление. Женщина-буфет, женщина-склад, женщина-сейф. Она знает, где закуска, кому звонить, если артист решил перед концертом умереть, и как настроить гардеробщицу против конкурирующего ансамбля. Её вовремя появление в книге — это как появление феи, только вместо волшебной палочки у неё контейнер с едой и острый язык.
И вот вся эта ярмарка тщеславия, боли, надежды и котлеты в тесте крутится вокруг Туманова так, что читатель сидит и думает: если бы Всеволод Алексеевич не стал артистом, его жизнь всё равно была бы цирком. Только без оркестра.
Квинтэссенция: почему же цепляет?
Вот тут самое интересное. Потому что по всем законам жанровой физики эта конструкция должна была рухнуть под собственным весом. Любовная история фанатки и глянцевого артиста — это ведь не просто мина замедленного действия, это целый склад пиротехники в руках детей. Но нет. У Волкодав всё работает так, будто кто-то под столом жмёт педаль чудес.
Цепляет потому, что книга про любовь, но не про ту сахарную, где два идеальных тела ходят по пляжу и светятся. Здесь любовь рабочая, с мозолями, с истериками, с чужим пивом и чужими перелётами, когда один кричит, другой молчит, третий уходит, четвёртый возвращается, а пятый — это всегда фанатка, которая знает, что спасать придётся всех и сразу. Эта любовь не для открыток, а для людей с позвоночником.
Цепляет потому, что герои — не идеальные, а настоящие. Они не изящные фигурки на торте, а живые, немного поцарапанные существа, у каждого своя кривизна судьбы. Всеволод — старый козёл, но свой. Саша — уставшая женщина, но светлая. Зарина — трагедия в обёртке от жвачки. Мачеха — святая не по найму. И никто не пытается притворяться.
Цепляет потому, что даже старый козёл бывает любимым. Это противоречит учебникам психологии, но попадает точно в сердце. Любить идеального мужчину — это как гладить кота из рекламы корма: приятно, но никакого подвига. А вот любить сложного, громкого, заносчивого, прекрасного, противоречивого — это уже участие в марафоне с препятствиями. И Саша этот марафон проходит до конца, хотя никто ей медаль не обещал.
И, конечно, цепляет мечта «попасть в прошлое и что-то исправить». Это же универсальная кнопка рестарт. Каждый хоть раз хотел бы откатить жизнь, подправить пару сцен, переписать диалоги. Но Волкодав аккуратно укладывает в голову мысль, что прошлое — это не конструктор Лего. Тронешь одну деталь — поедет вся башня. И иногда лучше оставить всё как есть, чтобы прийти туда, где ты счастлив, пусть и с синяками.
Кому тут ставить памятники
И вот, когда вся эта феерия прыжков во времени, гастрольных истерик и артистических завихрений подходит к концу, встаёт логичный вопрос: кому, собственно, ставить памятник. Всеволоду Алексеевичу? Боже упаси. Он и без памятника живёт как экспонат: блестит, позирует, трещит по швам от собственной музыкальной значимости. Поставь ему монумент — он тут же начнёт требовать подсветку, живой оркестр и отдельный вход для цветочных корзин.
А вот Сашке памятник нужно ставить срочно и желательно при жизни. Желательно из прочного материала, потому что женщина прошла через такое количество эпох, эмоций и артистических вихрей, что мрамор бы рассыпался. Она пронесла любовь через времена, страны, эпохи, мачех, гастроли, аборты, фанаток, солдатиков, перелёты и даже немецкие сосиски. Человек, который держал на своих плечах всю эмоциональную геометрию этой книги, и при этом остался живой, смешной и своей.
Она та самая женщина, которая, войдя в прошлое, могла переделать судьбу, но выбрала не вмешиваться. Потому что знала: блаженство по чужому рецепту не готовится. Она не переписала историю, она просто подержала её за руку. И именно этим заслужила памятник.
А Всеволод Алексеевич пусть стоит рядом и улыбается. Красиво, с лёгким блеском, как умеют только мужчины, которые сами себе премия и праздник. Такой вот дуэт века. Она — фундамент. Он — фасад. И вместе они работают удивительно гармонично, как цирковой номер, который не распадается только благодаря тому, что акробатка держит партнёра, а не наоборот.
Спасибо, мы всё съели
В конце этой литературной карусели, где артист скачет по эпохам, фанатка скачет за артистом, а здравый смысл давно лежит без сознания возле буфета, остаётся только пожать плечами. Да, странная книга. Да, странная любовь. Да, такой странный жанр, что библиотекари, наверное, до сих пор спорят, куда её ставить — в прозу, в фантастику или в отдел «психологическая поддержка зависимых от артистов граждан».
Но что самое смешное — читатель к финалу счастлив. Не просто довольный, не просто тронутый, а именно счастлив, как будто ему выдали пряник из прошлого, да ещё тёплый, да ещё с корочкой, которая хрустит так, что вся твоя взрослая циничная жизнь разваливается на крошки.
Ты его ешь, жуёшь, понимаешь, что всё это безумие не лечится, а потом ловишь себя на мысли: «Ну да, конечно, я бы сам туда прыгнул. В эту Ересь Эмоционального Времени». И ржёшь над собой, потому что раньше зарекался читать что-то “такое”.
И главное — никто не жалеет. Ни о фанатке, которая бегала по временам, словно курьер без выходных. Ни о Туманове, который жил как декоративный барин, но всё же сумел стать любимым. Ни о том, что потратил вечер на книгу, где есть всё, кроме скуки. Потому что если литература и должна что-то делать, то вот это: вытаскивать душу из холодильника и напоминать, что она ещё тёплая.
