Премия «Ясная Поляна» торжественно вручена книге, от которой даже Лев Николаевич попросил бы двойной аспирин, стакан воды и билет до Ясной Горы. Казалось бы, куда уже ниже: в прошлом году награждали чернильные настойки, в этом пошли дальше — выдали гран-при философскому кальяну. Да-да, роман Сухбата Афлатуни «Катехон» — это когда на сцену выходит сгоревший мужик с тремя именами, а жюри хлопает стоя и шепчет: «глубина…».
Сюжет, если его можно так назвать, начинается с костра. Не страсти, не драмы — буквально костра. В городе Эрфурте жгут какого-то Томаса Земана, он же Фархад, он же Иван Ильин, он же метафора. Публика стоит под зонтиками, ест сосиски, снимает сторис. Сбоку маячит Инквизитор — чиновник с внутренним тендером на онтологию. Пламя греет, дождик моросит, а где-то в подворотне двое — Турок и Славянин — уже потирают ручки: сейчас пойдут в квартиру покойного изучать архив — философия с запахом кофе и посмертного гноя.
И пошло-поехало. На триста страниц — тетради, воспоминания, гипноз, Самарканд, Институт, Японский сад, Ута фон Балленштедт, мёртвые философы, живые воспоминания, Фауст, Лютер, мозг в формалине, страсть в скобках. Герой бродит между Германиями и смыслами, то ли ищет истину, то ли теряет ориентацию в собственных метафорах. Он беседует с женщиной-переводчицей, рожает Зарастро, объясняет детям в коридоре про Бинсвангера, а в свободное от лекций время пробует понять, что же такое «катехон». Спойлер: он и сам не знает.
Что удерживает мир от распада, вопрошает автор. Может, государство? Может, сад? Может, картина Массейса? Может, чума времён Юстиниана? Может, ритуальная казнь с участием офиса в Брюсселе? Может, всё и сразу, но лучше — ничего, кроме дежурной печали, закрученной в предложении длиной в Ветхий Завет?
Читаешь и не веришь: это ведь не шутка. Это ведь награда. Это ведь лучшее, что по версии «Ясной Поляны» способна родить русская проза в 2025 году. Не роман, не история, не персонажи, не чувства. А оцифрованная тоска с претензией на вечность.
А теперь вопрос к уважаемой публике: у нас что, всё? Каждый день в стране выходят сотни книг — на Литресе, на Ридеро, на Author.Today, даже на полках «Пятёрочки» иногда пробивается жизнь. Там герои ещё смеются, целуются, убивают, теряют, надеются. А здесь — персонажи, как музейные воски. Страницы, как протокол вскрытия. Автор, как экскурсовод в мавзолее собственной метафизики.
Выходит, «Ясная Поляна» вручает премии не книгам, а запаху смысла. Тому самому, который уходит сразу после титров. Им важно не чтобы читатель читал — а чтобы почувствовал тяжесть текста на уровне позвоночника. Чтобы мозг застрял между понятием «сад» и словом «удержание», и до конца жизни не смог выйти из этой онтологической сауны.
Катехон, если кто пропустил, — это греческое слово. Значит «удерживающий». В контексте романа — всё что угодно: от детской коляски до вулкана, от флешки до чашки чая. Но по сути — это диагноз. Потому что если мир удерживается такой прозой, то, возможно, лучше всё же его отпустить.
Так что премия вручена. Оркестр сыграл. Фархад сгорел. Читатель исчез. А над всем этим — пафос, пыль и липовая аллея. И главный вопрос в финале: катехон — это кто? Человек? Книга? Или всё-таки жюри, которое, не моргнув глазом, удержало русскую литературу в коме ещё на один год?
Литература на углях
Толстой когда-то бил по лицемерию, а его потомки теперь награждают его за старательный вид умственного изжога. Премия «Ясная Поляна» в этом году выдала гран-при роману Сухбата Афлатуни «Катехон» — произведению, которое напоминает философскую дистилляцию скуки. Если Толстой писал «Войну и мир», чтобы показать жизнь, то Афлатуни написал «Катехон», чтобы показать, что жизнь — это ошибка форматирования.
Сюжет, как и завтрак Инквизитора, начинается с поджарки. Где-то в Эрфурте, под дождём и духовными песнопениями, горит некая смесь из философа, самаркандца и идеи. Его зовут то Фархад, то Томас Земан, то Иван Ильин — набор имён как у коллекции паспортов для выезда из реальности. Публика стоит, жует колбаски, Инквизитор щёлкает пером, а в толпе двое таинственных персонажей — Турок и Славянин — уже ждут, когда костёр догорит, чтобы залезть в квартиру покойного и полистать его тетради. Находят — горы рукописей про «удержание мира», «сад», «вулкан», «душу» и прочие ингредиенты для рецепта «экзистенциального гуляша».
Дальше начинается трёхсотстраничный пир духа на холодном подносе. Герой ходит по Эрфурту и Самарканду, как экскурсовод по собственному прошлому. Он ведёт философские беседы с зеркалами, влюбляется в переводчицу (конечно, переводчицу, ведь кто, кроме неё, переведёт этот бред с метафизического на человеческий?), рожает сына по имени Зарастро и размышляет в ванной о смысле бытия под арией Моцарта. Иногда он вспоминает институт, где учёные пытались записать его сознание на флешку, но даже флешка не выдержала и умерла от тоски.
Сам текст напоминает музей абстрактного чтения. Герои разговаривают не словами, а скобками, чувства выражаются через сноски, а действия совершаются исключительно в режиме сна. Диалоги звучат как стендап утомлённого профессора: «Кто удержит мир, если не мы?» — «Наверное, сад». — «Какой сад?» — «Философский». — «Понятно, сожгите меня».
«Катехон» — это не роман, это марафон для тех, кто уже пробежал всё, кроме смысла. Афлатуни не пишет — он окуривает текст благовониями мысли. Там, где нормальный автор сказал бы «он любил», у него стоит «онтологическая фиксация эмпатического центра». Это не книга, а антиприключение для тех, кто хочет почувствовать себя участником семинара по метафизике в аду.
И вот это чудо, этот сон философа на подушке из цитат получает премию имени Толстого — человека, который ненавидел всё показное и скучное. Прямо видно, как из гроба в Ясной Поляне торчит рука с табличкой «Отмените это немедленно». Но поздно. Жюри довольно: наконец-то нашли роман, где нет героев, нет чувств, нет действия — зато есть концепция и слово, которое никто не может выговорить. «Катехон». Воняет умом, не пахнет жизнью — значит, победа.
Вопрос на бис: у нас что, писатели перевелись? Каждый день на Литресе рождаются книги — про любовь, кровь, котов, смерть, про то, что хотя бы случается. А премию получает текст, в котором ничего не случается, но зато всё осмыслено. Литература на углях, публика аплодирует, Толстой кашляет в могиле, а «Ясная Поляна» с гордостью держит знамя великой русской скуки.
Краткий пересказ «для чайников»
Мужик с тремя именами — то ли Фархад, то ли Томас, то ли Иван, то ли сборная солянка имперского раздвоения — разгуливает по Самарканду и Германии в поисках великой цели: найти так называемое «удерживающее начало мира». Не пиво, не любовь, не стабильный курс рубля, а именно что удерживающее. Катехон, если быть занудой. Слово, которое звучит как диагноз у пожилого профессора: «У меня обострение катехона, доктор, особенно по вечерам».
И вот наш герой — философ на минималках и метафора на максималках — шатается между эпохами и понятиями. В одном кармане у него чума шестого века, в другом — Фауст, в третьем — бабушкины воспоминания про самаркандскую плёнку и семечки. По пути он, как водится, влюбляется — строго по премиальному регламенту — в женщину без биографии, но с повышенным уровнем символизма. Она — переводчица. Конечно. Потому что, если ты философ, то любить можно только ту, кто умеет переводить тебя с бессмысленного на невыносимое.
Заводит с ней сына — Зарастро. Это не имя, это сразу приглашение на концерт по заявкам метафизики. Сын существует, чтобы герой понял: пока ты кого-то любишь, мир не рассыпался. Но, не будь дураком, он начинает подумывать, а не избавить ли себя от этой привязанности — чтобы окончательно раствориться в эфире чистой онтологии.
А в это время где-то в подвале Института ему делают аудиозапись души. Записывают не сердце, не голос — нет, это всё банальности. Записывают сознание. На флешку. С диаграммами. Какую песню выбрал герой для загрузки — не уточняется, но, судя по всему, что-то между «Время, вперёд!» и шумом капающего крана в пустой аудитории.
И вот, когда он наконец-то доходит до своего вывода — а именно, что катехон не во флешке и не в саду, а где-то между словом «ответственность» и мыслью «не бросать ближнего», — его берут и сжигают на костре. В Эрфурте. Публично. Под аплодисменты. Как великого мыслителя. Или как метафору. Или как слишком скучного героя, которому наконец отключили питание.
И вроде бы всё это — метафора. Но никто не уверен. Ни герой, ни читатель, ни жюри, которое вручает премию с лицом человека, переслушавшего весь плейлист Юрия Лотмана. Кого сожгли? Зачем? Когда? Было ли это? Или это просто фантазия о смерти смысла в обществе, которое всё ещё пишет дипломы о «глубине символа в постструктуралистской конструкции личности»?
А пока вы пытаетесь понять, что это было, герою уже выдали философский Оскар. Он ушёл в дым, а премия осталась. Потому что катехон, дорогие друзья, это не то, что вы поняли. Это то, что вам не дали понять. И за это, собственно, и вручают награды.
А кто же писатель?
Где все живые писатели? Не иначе как сбежали в Witness Protection Program для прозаиков, уставших смотреть, как каждый год из лит‑трупа выкапывают очередного претендента на «Ясную Поляну» и под музыку Баха вручают ему грамоту за вклад в дело литературного не-бытия. У нас что, авторы перевелись? Да нет, они просто не прошли фейс-контроль по уровню смертельной серьёзности. Каждый день на «Литресе», «Author.Today», «Литмаркете» — табуны романистов, стада повестистов, хоррористов, любовниц, попаданцев, и даже кто-то, кто пишет про чувства без рефлексии длиной в чуму Юстиниана. А вот премия — строго по инструкции: чтоб герой говорил как Библия на позднем сроке, чтоб сюжет развивался, как осознание в клинике сна, а жизнь — только через греческие термины, желательно с гарниром из дождя, гипноза и регистана.
В «Катехоне» живых нет. Там даже мёртвые — с оглядкой на канон. Герой — ходячая библиотека с запахом пыли, женщина — переводчица из сна школьного методиста, ребёнок — концептуальный шёпот о привязанности, институт — саркофаг с флипчартом. Все действуют так, будто каждое слово нужно согласовывать с кафедрой. Даже воспоминания в этом романе идут через секретариат.
А «Ясная Поляна» радуется: вот он, кандидат! Не кричит, не брызжет слюной, не пишет «чувак» в прямой речи — значит, достоин. Пока живые авторы орут про войну, тоску, любовь, предательство, семейную драму, абьюз, онлайн‑смерти, крипту и гречку, — Афлатуни сжигает персонажа на костре и получает премию. Потому что он не просто пишет — он удерживает. Что — неясно. Кого — тоже. Главное, что глубоко. А глубина, как известно, у нас меряется в метафорах на километр текста. Чем меньше понятно — тем выше балл.
Писатели живы. Просто их не пускают в этот кабинет. Потому что у нас премии раздают не за литературу, а за умение выдерживать температурный режим духовного кондиционера. Смешно? Нет, трагикомично. Потому что пока одни пытаются удержать внимание читателя, другие удерживают время. В буквальном смысле: по 20 страниц на один взгляд в зеркало.
А вы спрашиваете — где живые писатели? Да они в шоке стоят у дверей, смотрят, как очередного лауреата выводят на сцену под руку с Инквизитором, и думают: может, тоже сжечь себя в Эрфурте? Хотя бы лайков наберу.
Болезнь имени Толстого
Это не просто литературный казус, это уже хронический диагноз. Премия «Ясная Поляна» давно превратилась в монастырь для тоскующих по смыслу, где каждое вручение награды сопровождается звоном бубенцов и пением хора под кодовое слово «онтология». Сюда больше не приводят живую прозу — сюда приносят мощи абстрактных концептов в позолоченных ковчегах. Дескать, возрадуйтесь, братья и сёстры — вот вам роман, где за 300 страниц никто не плюнул, не поцеловал, не сбежал, не заорал. Зато тринадцать раз сказано «вечность», девять раз «катехон» и минимум пять — «время как субстанция». Всё. Статуэтку в студию, священный костёр на разогрев, критиков — в позу лотоса.
Собственно, что такое «Катехон» в глазах жюри? Это же не книга, а литургия без литер. Герой горит, читатель гаснет, а жюри в экстазе шепчет: «какая глубина...». Там, где Толстой крушил лицемеров, здесь возводят их в сан. Где он писал про войну, мир и живых людей — тут пишут про то, как флешка записывает душу через термин «удержание». Если бы Толстой увидел это сам, он бы вернул себе бороду, чтобы рвать её публично прямо на ступенях «Ясной Поляны».
Да что уж там — «Катехон» не роман, а ароматизатор культуры, пахнущий библиотечным перегаром и недочитанными трактатами. Его читаешь как инструкцию к шизофреническому лифту: этажи мигают, кнопки провалены, а голос внутри говорит: «Вы находитесь между временем и вечностью. Пожалуйста, не дышите». Это не повествование — это посмертное броуновское движение мысли, где вместо героев — тезисы, вместо страсти — сноски, а вместо развития — философский бублик.
Но в этом и фокус. Потому что «Ясная Поляна» сегодня — это не про литературу. Это про фимиам, фарс и филармонию тоски. Здесь награждают не тех, кто пишет, а тех, кто пишет так, будто не дай Бог тебя поймут. Потому что если тебя понял обычный читатель — ты не писатель, ты, прости Господи, популярный. А если тебя не понял никто, кроме трёх членов жюри с кафедры философии и одного призрака Льва Николаевича — ты, батенька, классик.
И вот стоим мы, смотрим, как костёр догорел, как имя Толстого вспотело от стыда, а сверху спускается очередной лауреат с лицом человека, который только что удержал мир одной запятой. Он не улыбается — это не по уставу. Он не говорит спасибо — он смотрит в вечность. А публика хлопает. Потому что когда литература болеет именем Толстого, хлопать остаётся только по инерции.
Катехон как диагноз
Если уж говорить честно, то никакой это не метафизический столп, не философская опора и не богословский тормоз истории. Это, простите, клиническое состояние. И если вчитаться в «Катехон» Сухбата Афлатуни не в позе лотоса, а с трезвым лицом и доступом к интернету, становится понятно: катехон — это не то, что удерживает мир. Это то, что удерживает только одно — премию «Ясная Поляна» от пробуждения. От резкого вдоха. От малейшей искры жизни.
Всё вокруг уже давно проснулось. На дворе 2025 год. Люди читают в метро, в туалете, на телефоне, между новостями и TikTok’ом. Они хотят плакать, бояться, ржать, возмущаться, чтобы текст хватал за шкирку и шептал: «сейчас будет». А в это время «Ясная Поляна» сидит под липами, как старая гувернантка с Библией и заплесневевшим сыром на подоконнике, и в сотый раз перечитывает роман, где герой умирает в первом акте, а дальше триста страниц философского бульона без соли и диалогов.
Катехон — это не философия. Это эстетическая наркозависимость от слова «внутреннее». Это когда тебе не нужен сюжет, потому что у тебя уже есть субстанция. Это когда персонаж не может сказать «я люблю тебя», но может дважды за главу упомянуть «онтологический страх интимного прикосновения». Это когда ты не пишешь о человеке, а бормочешь о его потенции быть смыслом. И чем больше ты бормочешь, тем выше шанс на статуэтку.
Поэтому не герой у Афлатуни — катехон. И не сад. И даже не душа на флешке. Катехон — это сама «Ясная Поляна». Та самая, которая удерживает русскую литературу от падения в реальность. Литературу, которая давно бы встала, отряхнулась, посмотрела на себя в зеркало и сказала: «А что, если я снова начну говорить человеческим языком?» Но нет. Премия ласково гладит её по голове, говорит «шшш», наливает метафизического тёплого молочка и возвращает под плед бессмертной тоски.
И пока вся остальная проза — от Хортицы до Владивостока — пишет, кричит, спорит, влюбляется и врёт — тут по-прежнему тишина, гипноз и унылый огонь, в котором сгорает не герой, а последняя надежда на то, что литература — это для людей. Катехон не удерживает. Катехон замораживает. Катехон консервирует. Катехон — это аплодисменты в пустом зале. Это философский крик, который никто не слышит, потому что в зале спят даже призраки.
А значит, финал очевиден: пока жюри продолжает втыкать премии в тексты, от которых страдает даже шрифт, читатель медленно, но уверенно отходит в сторону. И где-то между Эрфуртом, Регистаном и пустым институтским коридором звучит главный вопрос современности: а может, хватит удерживать? Может, пора отпустить и дать слову снова зажить? Но нет. Слишком громко. Нарушает субстанцию тишины.
Тише. Это не смерть
Толстой зевает, жюри сияет, а где-то на «Литресе» выходит очередная живая книга, которую никто из членов совета не откроет, потому что там, ужас-ужас, герои разговаривают не с Богом, а друг с другом. Там кто-то ест шаурму, влюбляется, матерится, врет, спасает, тонет, живет — и всё это без единого упоминания «структурной памяти времени». А значит — не проза, а порча.
В «Ясной Поляне» всё уже решено. Кто дольше молчит — тот и классик. Кто дольше смотрит в точку и называет это онтологическим погружением — тот в финале с костром. Кто переписывает лекции о душе с выражением лица закисшего Ницше — тот получит медаль и вечное «спасибо» от академической скуки. Потому что если читателю больно и скучно — значит, текст глубоко работает. Не над ним, конечно. Над имиджем жюри.
«Катехон» — не роман. Это литургия тоски, ритуальный танец на пепелище живого языка. Это литературный огонь, в который кидают не ведьм, а смысл. Это праздник самовозгорания текста, где всё уже сгорело, но пепел подают как десерт. Под белым соусом «онтологии».
Публика хлопает, автор испаряется, критики причмокивают, Толстой в гробу достаёт томик Чехова и делает вид, что он вообще ни при чём. А над всем этим зависает вечный вопрос, от которого отмахиваются, как от назойливой мухи: когда вы, ребята, начнёте читать, а не интерпретировать?
И вот пока литература где-то за углом снова пробует дышать, премия продолжает методично держать её за горло, нашёптывая: «Тише. Это не смерть. Это глубина». Аплодисменты. Катехон выиграл. Снова. Антракт затянулся. Публика уходит. Смысл — нет.
