Россия не устает удивлять. То новые смыслы, то старые училки. То война, то любовь с голосом в голове. В этот раз мы держим в руках не просто книгу, а полотно страдания, вручённое под роспись по бреду. Знакомьтесь: «Бык бежит по тёмной лестнице» — роман, где никто никуда не бежит, а лестница ведёт только вниз — туда, где герой уже лежит в позе эмбриона и разговаривает с воображаемой женщиной. На фоне условный Хемингуэй кряхтит, а Зигмунд Фрейд просит его не перебивать.
Главный герой — Алёша Девятов. Художник. Страдалец. Лицо из паблика «Психотерапия и немного комиксов». Этот юный Шопенгауэр от «Пятёрочки» с первого абзаца превращает всё в драму: болезнь, любовь, йогурт, собственные колени, тень от картины. Он срывается в философию быстрее, чем смартфон в обновление. Стоит кому-то произнести «Мария Александровна» — Алёша уже монтирует внутричерепной спектакль с аплодисментами и титрами. Его страсть — училка, его цель — картина, его способ существования — бесконечное внутреннее радио «Невроз-FM».
Название книги обещает триллер: бык, лестница, движение, тьма. На деле это человеческий лёд на подъезде мысли, где герой сидит в одиночку и 400 страниц комментирует, как ему тяжело думать. Каждая глава — как если бы Достоевский писал сценарий к «Серой зоне», а редактором был личный дневник.
Алёша — не просто человек, это мем. Он превращает собственную пассивность в художественный манифест. Сначала он болеет, потом ждёт, потом страдает, потом едет в Европу, чтобы страдать уже в панорамных интерьерах. Там, среди людей, которые хотя бы притворяются живыми, он изучает фрески, сыр и свои болячки, обсуждая судьбу картины, которую когда-то не забрал. У него два состояния: «почему всё бессмысленно» и «почему я так чувствую». И между ними — только пересадка на экспрессе до Цюриха.
События в книге случаются реже, чем повышение зарплат в культуре. Даже когда он получает письмо от той самой Марии, даже когда встречает её живьём — никакой кульминации. Ни шока, ни слёз, ни секса. Просто чай, дождь, багет и мысли о жизни. Это не роман, это инструкция по выживанию в своей голове, написанная от имени человека, который сам не уверен, хочет ли выжить.
Когда училка — просто вывеска, с которой не сдуло пыль
У Ольги Аникиной вышла книга о человеке, который влюбился в свою училку и вместо того, чтобы переспать с одноклассницей, пошёл страдать до старости. Он рисует быка, заболевает, страдает, разговаривает с фантомом, рисует комиксы, страдает, едет в Европу, страдает, смотрит на картину, страдает, возвращается в Россию и… правильно — страдает. Это не роман, это четыреста страниц «мне всё ещё больно, но я уже умею оформлять это красивыми словами». Книга читается так, будто ты нечаянно заглянул в дневник человека, который прожил всю жизнь под пледом и ждал, что однажды его поймут — и никто не пришёл. А если бы пришёл, он бы не открыл, потому что «я сейчас не в ресурсе».
Герой — Алёша Девятов. Главный специалист по ментальным сальто назад. В пятнадцать он влюбился в Марию Александровну, училку гуманитарного профиля, и с тех пор его личная жизнь — это длинный голосовой, адресованный женщине, которую он не видел десять лет, но продолжает звать на выдохе. У него нет отношений, потому что «у него в голове диалог». Он не может построить карьеру, потому что «всё ещё не понял, художник он или копирщик». Он даже не может просто порисовать, потому что каждое движение кисти сопровождается диалогом с призраком учительницы, который звучит как «Алёша, ты что, опять без смысла мазнул?»
Если бы этот роман экранизировали, там не было бы ни одного действия — только лицо главного героя, смотрящего в пространство, и закадровый голос, повторяющий: «Мария… я живу как умею». Это не любовная история — это литературный шрам, зашитый латинскими терминами. Там есть «джуска», «монахопсис», «нодус толленс» — то есть всё, что звучит как диагноз, но подаётся как сюжет.
Где‑то к середине Алёша решает поехать в Европу. Не чтобы развеяться. Не чтобы отвлечься. А чтобы посмотреть на картину, которую когда-то забрал другой человек. Он летит в Швейцарию с такой миной, будто его туда депортировали вместе с психотравмой. Там его встречает сын коллекционера — богатенький дурак с душой котёнка. Вместе они ездят по городам, пьют вино, смотрят на фрески, а герой всё это время продолжает жить как будто ему в голову встроен личный телеканал «Мария-ТВ», где круглосуточно крутят «Что бы она сказала на это?»
Картину он, конечно, находит. Висит себе. Свет правильный. Всё чинно. Он смотрит на неё и получает внутренний инсайт: «надо быть художником, а не копирщиком». Ну вот наконец, думаешь ты. Прозрел. Повзрослел. Ага. Щас. Через две страницы он уже в Новожече — городе, в котором стареют все персонажи русской литературы. Там он встречает саму Марию. И тут внимание: нет ни пощёчины, ни поцелуя, ни слёз, ни секса. Она говорит: «Господи… Алёша». Он стоит. Всё.
Ты дочитываешь финал и понимаешь, что роман про то, как человек сорок лет шёл к тому, чтобы сказать «я живой» и остаться на месте. Главный конфликт решается письмом. Главный поворот — багетом в пакете. Главная драма — в том, что ты за это ещё и заплатил.
Джуска, монахопсис, нодус-толленс
Книга идёт так медленно, что пока ты дочитываешь абзац, в жизни успевает смениться политический режим. Герой живёт в режиме медленной перемотки, как VHS‑кассета со свадьбой, на которой никто не женился. Он открывает рот — и оттуда вываливается очередная «джуска», то есть разговор с женщиной, которой нет, но которая по контракту обязана присутствовать в каждой сцене. Это не голос в голове, это внутренний колл-центр Марии Александровны, где Алёша с утра до вечера сам себе оператор, клиент и жалоба в книгу отзывов.
Текст заминирован терминами. Джуска, монахопсис, нодус-толленс — будто автору стало скучно страдать по‑русски, и она заказала латинскую грусть с доставкой. Всё звучит, как будто ты читаешь лекцию по гуманитарной боли, оформленную через Google Translate. Сюжет пытается тронуться, но спотыкается об очередное самокопание. Там, где можно было бы дать сцену, появляется воспоминание. Там, где ждёшь действий — воспаряет аллегория. Читатель ждёт драму, а получает внутреннее брожение с литературной этикеткой.
Главный конфликт книги — человек страдает, потому что он страдает, потому что он страдает. Это не нарратив, это эмоциональный фидбэк-луп, в котором каждое чувство проходит повторную упаковку и выдаётся как важная находка. Алёша Девятов — чемпион мира по «переосмыслению того, что ещё не случилось». Он ездит по городам с лицом «мне всё ещё больно», даже если вокруг Швейцария, мрамор и люди, которые умеют не страдать.
Он встречает коллекционера. Тот показывает картину. Алёша смотрит. Понимает. Не делает. Уходит. Думает. Возвращается. Страдает. Подписывает. Получает картину. Смотрит на надпись. Надпись: будь художником. Реакция: ага, теперь-то я всё понял, пойду ещё пострадаю, но уже с осознанием.
Вернувшись в Россию, он встречает Марию. И тут — кульминация! Она выходит. Смотрит. Говорит: «Господи… Алёша». И всё. Ни объятий. Ни истерик. Ни: «Я тебя тоже». Она — просто женщина в пальто. Он — просто мужчина в обиде. Их встреча — это как если бы после десяти сезонов сериала они встретились в «Пятёрочке», и один сказал «о», а второй — «угу». Бюджет эмоций исчерпан. Зритель — в ступоре. Бык — где-то в подвале, заржавел.
Финал оформляется как откровение: письмо, картина, катарсис. Герой наконец говорит себе: «Я молод и живой». Серьёзно? После всего этого? После четырёхсот страниц эмоционального флешмоба? Это как если бы герой «Звёздных войн» в финале сказал: «Я, оказывается, не робот». Спасибо, конечно, но мы это поняли, когда ты в четвёртый раз рассказал, как лежал в комнате и вспоминал, как ты лежал в другой комнате.
Лежачий протест среднего ума
Алёша Девятов — живое доказательство, что даже если ты молчишь, тебя всё равно может достать собственный внутренний голос. Он — как гуманитарный вибратор: работает от обиды, шумит от любви и заряжается от фразы «Мария Александровна». Ни один герой в истории литературы не говорил так много, не сделав при этом абсолютно ничего. Он не просто страдает — он строит карьеру на страдании, как будто это резюме: «Готов работать круглосуточно, главное — не счастливо».
Вместо сюжета — долгий творческий пердеж в голову читателя. Страдание, флэшбек, внутренний голос, снова флэшбек, чашка чая, Европа, снова страдание. Книга — как если бы Гоголь умер, не родившись, но при этом оставил дневник с комментариями к каждому своему чувству. Все эмоции выглядят так, будто их сначала обсудили с куратором по тонкому переживанию, потом утвердили в департаменте тоски, потом оформили в метафору и выдали в упаковке: «чувство на одного, без сахара».
Тут не диалоги, а разговоры с тенью по предварительной записи. Не поступки, а распечатки внутренних ощущений. Не любовь, а иммерсивный моноспектакль «Как я однажды увидел женщину и до сих пор не могу успокоиться». Девятов не герой, он — инфлюенсер в мире душевных синяков, у которого внутри встроен сервис «Объясни мне моё же страдание».
И вот это всё написано с лицом, как будто мы находимся на церемонии прощания с радостью. Серьёзность такая, будто речь идёт не о школьной влюблённости и неврозе, а о национальной трагедии. При этом сам герой — человек, который даже если бы оказался на Титанике, всё равно сидел бы в углу и обсуждал: «интересно, а почему мне сейчас холодно? И что бы сказала Мария Александровна, если бы видела, как я тону?»
Аникина шепчет в пустоту, надеясь, что её тоска дойдёт до типографии.
Теперь от книги — к человеку. Кто же этот хрупкий дирижёр внутренней тоски? Кто эта женщина, которая вместо сюжета ставит диагноз и вместо финала — три точки? Кто эта литературная санитарка, у которой любая мысль предваряется минутой молчания? Это Ольга Аникина. Женщина, которая слышит внутренний шёпот — и немедленно сдаёт его в печать. Причём в твёрдом переплёте и с рекомендательным письмом от тоски.
Если бы у Аникиной был собственный музей, в нём не было бы картин. Только белые стены, мягкие тапочки и аудиогид, который молчит. В зале — таблички: «Снимите радость», «Не смейтесь слишком громко», «Грусть экспонируется с 12:00 до 20:00». Её проза — это не текст, а подробная инструкция по тому, как из слова «папа» вытащить травму детства, а из слова «чай» — культурный крах личности.
Она не пишет фразами. Она пишет паузами. Между двумя словами у неё может уместиться полный курс философии и незавершённого гештальта. Там, где нормальный автор скажет «я скучаю», Аникина выдаст «ощущение когнитивной недостачи в контуре близости». Это даже не литературный стиль. Это эмоциональный пердеж с дипломом МГУ.
Если бы Аникину экранизировали, то в роли главной героини была бы тусклая лампочка, а в роли рассказчика — метроном, который каждую минуту вздыхает. Её роман — это художественный ASMR для людей, которые не хотят выздоравливать. Читая её, ты не переживаешь — ты подключаешься к аппарату искусственного грусточувствия, где капает боль, капает вина, капает отсутствие поступков, а за окном тихо воет «Мария…»
Аникина — это когда фраза «всё нормально» подаётся с таким накалом, что хочется плакать три страницы. Она из тех авторов, кто пишет не потому, что есть что сказать, а потому что есть что недомолчать. Это человек, у которого даже слово «да» звучит как просьба о пощаде. В каждом её абзаце борются совесть, запятая и внутренний ребёнок. Побеждает пауза.
Когда вдруг становится стыдно, что ты ржал — потому что выясняется, что бык был про тебя
После сарказма приходит тишина — и вдруг становится ясно, что под всем этим медленным самокопанием действительно прячется подлинная честность. Страшная, нелитературная, лишённая понтов. Просто человек, который сидит на полу собственной жизни и пишет, потому что не может не писать. Тут уже не пошутишь. Потому что Аникина не притворяется. Она действительно слышит, как звучит одиночество. Не на публику. Не ради премии. А так, будто ей ночью в ухо шепчет боль и просит быть стенографисткой.
Её текст не для того, чтобы понравиться — он для того, чтобы выжить. Это не проза, это свидетельские показания выжившего внутри себя. И когда ты смеёшься над «бегущим быком», вдруг ловишь себя на мысли, что он — это ты. Медленный, упрямый, уставший, с мешком обид на горбу, всё ещё ползущий по своей личной, зассанной лестнице к свету, которого, может, и нет.
Да, книга нудная. Да, стиль — как психотерапия на минималках. Да, автор чересчур серьёзна, как будто боится, что между строчек кто-то подложит иронию. Но именно из таких вещей и складывается та самая литература, которая не лжёт. Без наряда. Без вывески. Без обложки со смыслом. Просто голая правда, вытащенная на свет и застывшая в позе: «ну смейся, если можешь».
И ты уже не можешь. Потому что больно. Потому что стыдно. Потому что смешно было тебе — а болело ей.
Можно смеяться сколько угодно над джусками, монахопсисами, картиной, которая важнее всей личной жизни, над тем как герой не живёт, а делает вид, что готов к этому, над тем как он заменил любовь спектаклем, а действия — внутренним дубляжом, но в момент когда он говорит «я молод и живой», смех исчезает, потому что за всеми нашими шутками, издёвками и жалобами — живая упрямая попытка остаться человеком, пусть даже через лужу саможалости, пусть даже через картину из прошлого, которую он держит в руках как справку на выживание, и вот ты закрываешь эту книгу и понимаешь что бык пусть и не бежал, но как минимум не сдох, он просто лежал слишком долго, а теперь шевельнулся, и если не встал — то хотя бы глянул вверх, а это уже больше чем у большинства героев современной прозы, которые даже на спину не поворачиваются, потому что боятся испачкать позу, так что да, мы ржали, мы втаптывали, мы кидались метафорами, но он дополз, а это значит, что лестница всё-таки была.
Бык встаёт, лестница продолжается
Можно смеяться сколько угодно над джусками, монахопсисами, картиной, которая важнее всей личной жизни, над тем как герой не живёт, а делает вид, что готов к этому, над тем как он заменил любовь спектаклем, а действия — внутренним дубляжом.
Но в момент, когда он говорит «я молод и живой», смех исчезает, потому что за всеми нашими шутками, издёвками и жалобами — живая упрямая попытка остаться человеком, пусть даже через лужу саможалости, пусть даже через картину из прошлого, которую он держит в руках как справку на выживание, и вот ты закрываешь эту книгу и понимаешь что бык пусть и не бежал, но как минимум не сдох.
Он просто лежал слишком долго, а теперь шевельнулся, и если не встал — то хотя бы глянул вверх, а это уже больше, чем у большинства героев современной прозы, которые даже на спину не поворачиваются, потому что боятся испачкать позу, так что да, мы ржали, мы втаптывали, мы кидались метафорами, но он дополз, а это значит, что лестница всё-таки была.
