Ольга Птицева повернулась, не успев уйти. Только выдохнули после «Двести третьего дня зимы», как из-за кулис с шипением катится новая тележка: дрожащие подснежники, глянцевая пальма и тёплая вода с накипью. И всё это она называет — «Весна воды». Весна, дорогие мои. Хотя на вкус — всё то же: полынная тоска, сквозняк из архива, и варёная капуста в горсти постреволюционной метафизики.
С первых страниц Птицева открывает кран: из трубы опять течёт Зима. Немного подкрашенная, слегка размороженная, но всё та же — злобная, серая, санитарная. Всё, как мы любим: оранжерея, героини из слезняка и голос за кадром, объясняющий, что мы смотрим политическую драму, хотя на деле это квартирная сырость с видом на светлое прошлое. «Двести третий» в своё время подавался как книжка-манифест, книжка-холод, книжка-градусник эпохи. Тогда её прижимали к груди, как школьницу с температурой. Теперь та же школьница вернулась в халате, с отчётом о температуре воды в ванночке для рассады.
Героини — как две одинаковые заварки в одном самоваре. Нюта опять с цветочками, Тая с рваными фразами, диалоги — будто печатались на пишущей машинке в подвале: один раз отпечатали, второй — отказались редактировать, потому что в подвале холодно. Вся их борьба — это поход за моралью через сцены, где воздух пахнет нафталином, а напряжение срывается в кашель. У кого-то там взрывчатка, у кого-то совесть, у кого-то — обе в одном рюкзаке, но до детонации, как всегда, не доходит. Потому что вместо взрыва — «будет апрель». Это финал. Это не шутка.
Особое место — пальме. Ей в книге больше внимания, чем любому живому человеку. Пальма — это икона, пальма — символ, пальма — актриса второго плана, на фоне которой героини решают судьбы мира. В какой-то момент начинает казаться, что роман на самом деле называется «Девяносто лет под листвой» и посвящён биографии этого растения.
Сцена покушения, кульминация, рвущая якобы завесу — слита как заварка на третий день. Герои молчат, читатель зевает, а во всём городе — белый шум. Именно так Птицева подаёт репрессию: с глухим эхом по стеклу, без искры, без рёва. Революция, которую так боялись критики, оказалась шёпотом на фоне гудящего обогревателя. Нюта арестована, Тая бита, пальма, вероятно, в порядке — и на этом спасибо.
С политикой всё особенно весело. Сопротивление — это вязаные балаклавы, акты протеста — это снеговики. Власть — картонная, угроза — санитарная, а ощущение — как будто читаешь театральную пьесу для закрытого показа в санатории для слишком чувствительных душ.
Птицева пытается нащупать оттепель, но в руках у неё всё те же льдинки из первой книги. Она подбрасывает их в воздух, надеясь, что они заиграют радугой. Но они просто падают и тают. Потому что весна — это не фигура речи, не литературный финт, не мокрый платок в руке у редактора. Весна — это тепло, движение, жизнь. А «Весна воды» — это просто вторая зима, только с тёплой водой из-под крана.
Весна в чугунной кастрюле Ольги Птицевой
Ольга Птицева появилась на литературной сцене не как взрыв, а как глухой удар в трубу отопления. Сначала тихо, потом громко, потом опять тихо — и всё это называли «тонким голосом о важном». На фоне прочих, она шла как будто особняком: без постмодерна, без инфантилизации, зато с социальным холодом, комендантским часом и подмерзшими губами героинь, у которых в глазах отражалась судьба страны. Критики, у которых хронический зуд по поводу «большой русской прозы», тут же запрыгнули в этот сугроб и закричали: вот, мол, новая искренность, да ещё и женская, да ещё и про мороз, который внутри и снаружи.
Интервью с Птицевой — отдельный жанр. Там всегда пахнет берёзовой кожурой, сапогами с шерстяным чулком и неизбежной «тонкой документальностью». Она говорит, что ничего не придумывает, всё будто списано с жизни, просто слегка подогрето — как вода в советском чайнике, который всё не закипает. Вроде бы честно. А на деле — это литературный рассол: всё давно солёное, размокшее, хруста нет, но герои продолжают жевать, делать трагические паузы и выговаривать пафосные фразы про выбор, совесть и травму.
«Весна воды» здесь выступает как вторая порция той же самой окрошки. Холодной, политической, якобы свежей, но в которой уже всё утонуло. Птицева не просто продолжает — она реплицирует саму себя. И делает это с лицом человека, который уверен, что говорит от имени поколения, хотя за его спиной — только пальма, которая пережила все революции и всех читателей.
Литературный инкубатор имени Ольги Птицевой, или как нас заставляли мерзнуть по графику
Когда вышел её «Двести третий день зимы», критики не просто аплодировали — они устроили хоровое стояние на коленях. Казалось, что книга не написана, а высижена. Причём в редком культурном инкубаторе, где температура строго регулируется по нормативам сострадания, социального протеста и благородной тоски. Везде звучало одно и то же: мол, наконец-то у нас есть настоящая проза про важное, про обнажённую правду, про зиму не как погоду, а как диагноз. Эмбрион русской совести, запаянный в лёд.
А теперь внимание. Пока обычный читатель просто хотел понять, стоит ли брать книгу, его уже обложили рецензиями, постами, эфирами, публичными плачами и упрёками в адрес тех, кто «не понял». Давление было такое, что в какой-то момент роман начал казаться не текстом, а элементом госпрограммы по эмоциональному перевоспитанию населения. Кто не читает Птицеву — тот не чувствует. Кто не чувствует — тот потенциально опасен. Это была не литература, а режимная мера. Одна из немногих книг, к которой нужен был пропуск на совесть и QR‑код на сопричастность. Читатель не читал — он отрабатывал. Каждый абзац как проверка на гражданственность. И пока одни искали стиль, другие уже сдавали зачёт по сочувствию.
Роман был подан как чистое чудо: хрупкое, смелое, честное. Только вот чудо, которое настаивают на одном и том же кипятке, превращается в бульон из пафоса. И когда на этом бульоне потом пытаются сварить вторую книгу, получается то, что мы сейчас и наблюдаем — унылый рассол «Весны воды».
Повторное разогревание Зимы, или как из вторника пытались выжать революцию
«Весна воды» подаётся как долгожданное продолжение — роман, где после долгого холода зазеленеет хотя бы что-то кроме мха между страницами. Но на поверку это не вторая часть, а вторая подача. Вчерашняя тоска, только пересыпанная новым соусом из героических пауз и влажных реплик. Позавчерашние приёмы, от которых уже тогда болели глаза, а теперь просто слезятся. Та же оранжерея, та же пальма, те же героини в одних и тех же позах — но теперь всё это называется не «симфонией тишины», а «драмой сопротивления». Смена вывески произошла, а товар внутри — всё тот же, только слегка подкопчённый в ожидании.
Роман начинается с тех же тонов, которыми заканчивался предыдущий: серый, угрюмый, социально-депрессивный. Но теперь к нему добавляют нотку псевдо-боевика. Будто в ту же тарелку с холодной кашей кто-то плюнул острым кетчупом. И это должно было стать сюжетом. На деле — получился тот же литературный суп на вчерашних костях. Все события развиваются будто на репетиции спектакля, где актёры давно выучили текст, но делают вид, что всё происходит впервые. Героини вспоминают свои сомнения, как будто у них контракт с депрессией. Пространство застряло в инфаркте: оранжерея снова цветёт, но в ней, как и в книге, давно всё умерло.
А потом включаются фанфары. В книге появляется пафос. Настоящий, с трибунным эхом. Нам говорят, что сейчас начнётся действие, что это не просто продолжение — это поворот. Но поворот происходит в ту же сторону. Герои снова обсуждают мораль, снова носят коробки, снова страдают взглядом. И всё это с видом на те же стеклянные стены, сквозь которые уже видно — сюжет опять не выйдет наружу.
Ремейк без ремиссии, или как из полузамёрзшей котлеты пытались слепить весну
Сюжет «Весны воды» — это не продолжение и не развитие, это упрямое желание переснять тот же фильм с теми же актёрами, в той же декорации, но на камеру похуже. Та же зима, только обложенная другими аллюзиями. Те же угнетения, только теперь обставленные как будто это шпионский триллер, хотя по факту — это унылый отчёт садовода-диссидента. Те же девушки, словно забытые в морозилке с прошлого выпуска: одна страдает красиво, вторая красиво страдает, а вместе они выдают такие интонации, что даже снег под ними таять не хочет. Тот же холод, только замешанный на новом политическом сиропе, который должен был быть угрозой, а оказался подливкой из студенческого стендапа.
Под видом оттепели нам подсовывают всё ту же размороженную котлету. Характеры не развиваются, конфликты не обостряются, история не идёт вперёд — она возвращается, как неудачный курс лечения. Всё, что героини делают — либо было, либо кажется, что было, либо хотелось бы, чтобы уже закончилось. Поступки героев напоминают заевшую пластинку: ещё один побег, ещё одна реплика о совести, ещё одно драматическое «я не могу иначе», за которым — снова тот же маршрут: подвал, пальма, молчание, анфилада страданий.
Чувства в книге выглядят как выгоревшие ткани на старой театральной маске. Птицева будто намеренно не даёт читателю воздух — только снежную крошку по венам. Сюжет бредёт, как старый трактор по мартовской жиже, уверяя, что это — восстание. Но вместо гула и действия — глухой всхлип, затоптанный ботинками партийного резонёра. Здесь всё не про весну, а про вечный февраль с элементами бумажной оттепели.
Куклы на госпаёк, или как пальма пережила всё, кроме авторского самолюбования
В «Весне воды» две главные героини бродят по оранжерее как два одинаковых овоща в разных пакетах. Обе — фабричного пошива, обе — с одним лицом, которое называется «я страдаю, потому что автор так велела». Тая у нас вроде как бунтарка, но с таким выражением лица, будто вместо революции ей пообещали кефир и забыли выдать. Все её реплики — сборник цитат с кружков моральной гигиены: «мы должны», «это неправильно», «у меня внутри буря». Где буря? На лице — аптечная вата, в действиях — молча вынесенный тазик совести.
Нюта вообще кукла без динамики. Всё, что она делает — обнимает растения и ждёт, когда сюжет разрешит ей упасть в обморок. У неё то ли посттравматическая флора, то ли просто аллергия на конфликт. Все сцены с ней можно описать одной строчкой: «Нюта долго смотрела в пространство, пытаясь почувствовать драму». Не почувствовала — и мы не почувствовали. Зато пальма почувствовала. Пальма, мать её, единственный персонаж с биографией. Она молчит выразительнее, чем обе страдалицы вместе взятые. Её жалко. Её хочется спасти. Она — душа книги, и автор об этом, похоже, догадывается, потому что к пальме относятся бережно, как к национальному трауру. А вот к читателю — нет.
Остальные персонажи — это гастрономическая масса. Один шуршит, другой греется, третий носит коробки, четвёртый исчезает, не успев родиться. Все они как гарнир к двум куклам: без соли, без вкуса, зато ровненько уложены вокруг главного блюда. Каждый из них выглядит так, будто его выдавили из тюбика под названием «социально значимая массовка». У них нет целей, нет желаний, нет лиц — только функция: поддерживать общий уровень температурной тоски и в нужный момент умирать, исчезать или выдавать фразу: «Я тоже чувствую, что скоро всё изменится».
Это не персонажи. Это снежная каша. Это литлит — литерное питание, в которое забыли положить огонь.
В оранжерее завёлся режиссёр, или как пальма сыграла вместо людей
Ольга Птицева — режиссёр своей собственной агитки с театром одного дерева. Она выводит на сцену пальму, старую как совесть, и начинает: мол, смотрите, вот жертва режима, вот символ прошлого, вот зелёный свидетель сопротивления. Проблема в том, что пальма — это реально единственное существо, которому ты начинаешь сопереживать. Она стоит, молчит, не лезет в монологи, не ноет про судьбу — просто терпит весь этот спектакль. Когда в теплицу начинают таскать коробки с бомбами, героини трястись в платочках и всхлипывать у листвы, хочется заорать: «Уберите людей, дайте сцену растению!»
Вся тепличная линия — это не драма, это флористическая агония под хруст нарциссов. В какой-то момент становится ясно: Птицева не пишет сцену, она устраивает показ ботанической моды под фонограмму революции. Здесь распускаются цветы, здесь завязывается взрыв, тут у нас идейный перегрев, а на фоне — листва, страдающая лучше любого актёра. Даже бомба в этой книге не взрывается как следует, потому что понимает: на фоне пальмы у неё нет шансов.
«Весенняя» символика натянута, как гирлянда на гроб. Всё блестит, всё переливается, но никто не смеется. Первоцветы расцветают в строго назначенное время, чтобы к приходу начальства стоять в стойке смирно. Это не весна — это сельхозпереворот под одобрение райкома. Оранжерея подаётся как храм — и, что страшнее, Птицева, похоже, действительно в это верит. Она ставит каждую сцену так, будто снимает авторское кино: героиня прошла между клумб, посмотрела ввысь, заговорила с пальмой. Всё. Монтаж. Аплодисменты. Только зал пустой, а аплодируют — сквозняки.
Весна в этом романе — не время года, а медицинский диагноз. Здесь всё оттаивает с хрустом бессмысленности. Каждое движение персонажа — как промах по мишени. В каждом диалоге — следы насилия над логикой. Герои путаются в корнях, читатель — в пафосе, а одна пальма молча несёт на себе груз всей несостоявшейся драмы.
Политика из папье-маше, или как Птицева устроила утренник для мёртвых героев
Роман отчаянно хочет быть политическим. Он тянется к этому, как первый секретарь к последнему глотку портвейна. Но вместо настоящего конфликта мы получаем картонных злодеев, которые разговаривают как злые куклы из учебного видео по обществознанию. Власть здесь — это не механизм, не страх, не система. Это театральная декорация с надписью «осторожно, угнетение». Главный чиновник — пародия на номенклатуру, вырезанная из фетра. Он не действует, он позирует. Как будто его рисовали в методичке для внеурочных чтений.
А теперь внимание — революция. Она вяжет балаклавы, строит снеговиков и дышит на первоцветы, надеясь, что тот расцветёт и свергнет режим. У героев нет ни стратегии, ни цели, ни внятного лица. Есть только томные разговоры в оранжерее и глухое ощущение, что если всё пойдёт по плану, то пальма наконец-то упадёт. Единственный боевой эпизод — это сцена, где героини закладывают бомбу среди тепличных листьев, а потом всё срывается, как пластиковая ложка с горячего компота. Потому что никто не взрывается, никто не побеждает, и вообще складывается впечатление, что революцию заменили на светомузыку.
Конфликт в романе напоминает школьный утренник на тему гражданской ответственности. Все стоят на месте, читают роли, надевают шапочки с надписями «надежда», «страх», «режим», и разыгрывают не борьбу, а хоровод. В какой-то момент революционеры даже начинают звучать как юные патриоты: мол, надо бороться, иначе совесть проснётся и не даст спать. Это не политическая проза. Это инструктаж по сохранению уныния при низких температурах.
А теперь — псевдопафос. Он здесь в каждой строчке. Каждый абзац — как тост на похоронах здравого смысла. Персонажи говорят не друг с другом, а в зал. Они вещают, будто им пообещали премию за каждую тяжеловесную метафору. В результате — вместо действия мы получаем риторику, вместо эмоции — лозунг, вместо живого романа — драматизированную инструкцию по ведению бессмысленной борьбы с пустотой.
Как литературная истерика закончилась пшиком в психиатрической палате
Финал «Весны воды» — это не кульминация, а истерический смешок на фоне пальмового листа. Птицева так долго разгоняет драму, так тщательно складывает кубики: тут у нас борьба, тут угроза, тут моральная дилемма, тут коробка с бомбой, тут кто-то упал, кто-то пропал, кто-то шепчет, кто-то молчит. Всё гудит, вибрирует, как в сломанном электрочайнике, и кажется — ну вот, сейчас рванёт. А потом автор как будто устала. Как будто в процессе написания пошла попить чаю, села на подоконник, посмотрела на снег и сказала: ну и в жопу. И оставила вместо финала фразу «будет апрель».
Это даже не метафора. Это отписка. Это литературная справка из неврологического отделения, где «будет апрель» — это то, что тебе говорят медсёстры, чтобы ты не задавал лишних вопросов. С таким же успехом финал мог быть «подождём — увидим», «всё будет хорошо» или просто пустая страница с выцветшей фотографией той самой пальмы, которая, кстати, в этом сюжете единственная заслужила право на продолжение.
И вот ты сидишь, как дурак, после всей этой якобы революционной эпопеи, после всех этих истеричных взглядов, вздохов, напряжений, страданий у сугроба, и читаешь: «будет апрель». А у тебя в душе уже октябрь. С плесенью. С промокшей логикой. С пониманием, что тебя весь роман готовили к взрыву, а в итоге тебе подкинули тарелку парного воздуха и сказали — нюхай, тут идея.
Если автор реально черпала вдохновение в психиатрии, то это многое объясняет. Это объясняет пальму как третий план сознания. Это объясняет оранжерею как помещение с мягкими стенами. Это объясняет, почему читателю в финале хочется плакать не от сочувствия, а от бессилия. Потому что когда после двухсот страниц героинь в слезах, бомб в кустах и пафоса в каждом предложении, тебе выдают «будет апрель» — это уже не литература. Это записка на холодильнике, оставленная автором самой себе в момент эмоционального обморока.
Может, роман действительно должен был закончиться в психушке. Только не снаружи, а изнутри. Только не для персонажей, а для читателя. И если в какой-то момент Птицева туда попала — ей явно показали, как делать литературные клизмы без нарратива. А она вернулась и вылила весь этот раствор на голову омерзительно терпеливого читателя. Антракт затянулся. Публика хлопает. Но это уже судороги.
Два литра воды и одна пальма-страдалица
Казалось бы, Птицева замахнулась на политическую драму, а попала в лужу. Не в художественную, не в глубокую, не в философскую. В самую банальную — тёплую, мутную, с разводами на ботинках. На входе тебе обещают сопротивление, систему, людей на изломе. А на выходе — цирк мокрых подснежников. Слепленных в темноте, с дрожащими лепестками и лозунгом на жопе: «будет апрель». Держитесь, граждане, у нас тут ещё февраль не выветрился, а вас уже цветами обклеивают.
Вся книга — как баня без пара. Камни разогрели, веник достали, героини зашли, даже заговорили важными голосами. А потом выключили свет, забыли воду и ушли пить валерьянку. Потому что «Весна воды» — не продолжение, а литературное ДЦП: одни и те же судороги, те же лица, те же мысли, та же боль, но теперь это называется не «зима», а «ожидание надежды». Только тут не надежда, а гнилая картошка, закопанная под драму. И ждут не весну, а санитаров.
Что мы имеем на выходе? Хронический оранжерейный театр. Главные героини — две комсомольские куклы: одна молчит, другая шепчет, обе декламируют строчки из методички по переживанию за Родину. Власть — картонная, революция — резиновая, пальма — единственный персонаж с внутренней жизнью. Финал подан как откровение, но звучит, как медсестра в коридоре: «Ну что вы орёте, бабушка, будет вам апрель». И вот на этом фоне — белый шум, побитая героиня, взорванные надежды и автор, которая стоит посреди всего этого пафоса, будто дрессировщик на манеже: не получилось, зато красиво развели руками.
«Весна воды» — это репетиция вчерашней тоски в декорациях культурного бессилия. Это литературный банкет, где вместо еды — истлевшие лозунги, вместо водки — слёзы, а вместо гостей — недовольные читатели, которых загнали в зал под видом гуманитарной мобилизации. Птицева хотела сказать что-то важное. Но получилось, как в плохом детсаду: дети орут, воспитатель плачет, а вместо спектакля — инсценировка пожара из ваты.
